Денис Александрович Грачёв - Воронеж

лицо. «Эфиоп», – доносится до него голос уходящего надсмотрщика, тихий, словно дыхание неведомого Воронежа, и настоящие эфиопы с удивлением смотрят на чужака. И смотрит Яков на свои руки – Господи, они и впрямь потемнели – это он стал эфиопом. «У каждого в душе…» – толкует Яков кому-то. «Что же, что же я хотел сказать? О чём?»

Мучительное пробуждение: сначала из видения, в какую-то гладкую тьму, и ничего вокруг не происходит, а хочется быстрей вырваться отсюда, но ничего не сделаешь, лишь рвётся наружу сердце. "У каждого в душе есть свой эфиоп, у каждого – свой. Он как смертный камень – первое и последнее воспоминание”.

Сон это был или не сон, только лежал Яков минуту-другую, не больше.

– Что с вами? Что с вами? – тормошила его за плечо девушка. Яков взял её за руку – хрупкая, маленькое ажурное сооруженьице. Девушка не испугалась, не вырвала руку.

– Как вас зовут? – после сна хоть и повисло что-то тяжёлым камнем, но ушла изнутри безжизненность.

– Лида.

– Лида, я иногда буду к вам заходить.

– Конечно, – тряхнула она головой и отчего-то заторопилась. – Заходите, конечно.

Зашел он к ней, конечно, в тот же день.

– Здравствуйте, Лида, – отодвинул он занавеску.

– Здравствуйте, Яков. Садитесь борщ есть.

– А вы как же?

– Да я потом… – Бог мой, от этой ненужной, совсем детской улыбки затрясло Якова, в давящий чугунный узел сплелось его горло, а в голове тренькал маленький колокольчик, где-то далеко тренькал, будто это дивный и недостижимый Воронеж подавал свой голос – звал куда-то или, наоборот, предостерегал от чего-то… А может, это маленький эфиоп с той стороны души влез на свою крошечную колоколенку и бьёт во все колокола…

Яков отхлебнул из кастрюли две ложки, но почувствовал, что не может, отдал ложку Лиде – «ешьте» – и увидел, как заработали, заколдовали над едой её тонкие птичьи лопатки. Яков протянул руки и коснулся её мягких, хрупких грудей – и тут же сгреб, стал мять, тискать Лиду, ощущая, как древняя, застарелая льдина, лежавшая внутри него, начала таять.

…Любовь их была тяжёлой, мучительной, как последний вздох перед смертью. Они встречались, о чём-то говорили, но всё невпопад, потому что знали, что ничего не могли дать друг другу, кроме этой скудной, жестокой любви. Якова часто тошнило, но после этого становилось вроде бы легче, он начинал ощущать свою прозрачность и стеснялся её, ходил по городу, затевал драки, приходил за полночь побитый, однако перестал материться. Жил в полусне – той, чужой жизнью. Иногда вставал ночью, чувствовал, что задыхается, стены плавали, как живые, но знал – это от любви – и шёл к Лиде, поднимал её с постели мятую, но удивительно свежую – и касался. Иногда проходило, иногда становилось тяжелей…

– Лида, Лида! Ведь некуда, совсем некуда, словно бы в пропасти на полпути к земле – как перед смертью. М-м… О чём это я? Лида, как же мы? Со вчерашнего дня вместо нормальной еды нам начали выдавать мясо тварей. А ведь они… они… эти твари съели мою мать… Ведь никто не работает, ведь ходят, как призраки… Все боятся только Зверюгу Ненасытную. Ты не думай, я не боюсь – ни Зверюгу, ни людей. Пока мы с тобой живём, внутри нас есть время…

И ведь откуда у Яшки слова брались? Раньше-то не мог парень двух слов связать… Однако тёмная любовь была – кто-то должен был из неё уйти, оба они устали, после каждой встречи становилось всё тяжелей. Всё путано, непонятно. Трудно, невозможно им было жить в этом мире со своей любовью, и мир отторгал их, чужеродных. Чувствовали они это, а без мира жить и вовсе не могли. Чего тут говорить – что случилось, то случилось…

После ухода Лиды ушел из Яшкиной души и эфиоп: не стало смертного камня, осталась смертная любовь – нелепая и путаная. Но последняя, и оттого много можно простить ей. И стало с тех пор вовсе неясно в голове Якова, словно бы что-то сломалось: это брошенный дом эфиопа ныл и скучал по ушедшему хозяину, и вместе с ним ушли остатки душевной лепоты, и ажурное её здание, лишенное фундамента, накренилось набок. Всё сместилось, и тяжело было найти нужное чувство в этом хаосе, а где-то в середине возвышался недвижный образ Лиды. С её смертью не пришло облегчение, а пришло понимание, что душа Якова – последнее, и она больше не может жить внутри: акварельный рисунок её, пусть и выполненный в тёмных тонах,

--">