Владимир Валерьевич Покровский - Квазиклассический треугольник

взглядом можно было обжечься.

В конце концов наши глаза все-таки встретились, и я сказал:

- Это не может быть серьезно, все, что мы придумали.

Она промолчала, сжавшись.

- Это просто гадко. Она болезненно скривилась чисто мужской гримасой. Такой я никогда не видел ее, в ней вскрылось на миг настолько чуждое мне, настолько отвергающее меня, что стало страшно. Потом она прослезилась, вздохнула с облегчением, горько и радостно головой замотала.

- И правда, давай забудем.

- Конечно! Не могли же мы в самом деле...

Мы радовались, прижимались друг к другу, говорили о том, как нам хорошо, но тогда уже знали, что обманываем себя, что весь наш план ужасный мы выполним, и не только из-за ребенка, а еще и потому, что мы так хотим. Так хотим, именно. Я не могу объяснить, что это было, что-то тяжелое, темное, в чем мы сами себе не могли признаться. Ненависть, горечь? Не знаю, не могу объяснить.

И минуты через две мы принялись отшлифовывать план.

Еще она говорила:

- Он может влюбиться в меня.

- Он должен.

- Я хочу сказать - сильно.

- Вряд ли. До тебя я всех любил сильно, только недолго.

- Но теперь ты...

- Я - другое дело.

- Я тоже могу влюбиться.

- Это... это быстро пройдет.

- А если нет?

- Но ведь он - это я!

Даже умнейшие женщины иногда не понимают простых вещей.

Борис прибыл дня через два после моего вызова. Он никак не мог выйти точно, и нам пришлось встречать его в воздухе. Наш вертолет шел бок о бок с его разведботом, связь между нами была непривычно сильной, и я опасался, как бы он не прочел моих мыслей. Но он не читал их, он был простодушно открыт и ничего выведывать не собирался. Я ему немного завидовал: и тому, что он летит в разведботе, и тому, что он так открыт. Для меня все это было недостижимым.

По сравнению с его машиной вертолет выглядел горбатым неухоженным карликом. Мне трудно было вести полет: я почти целиком ушел в Бориса, в его мысли, ощущения - я их и забыл-то почти, - а его приборную стенку я разглядывал с куда большим вниманием, чем свою. Он почувствовал мою тоску и принял ее, как когда-то принимал мои боли. От благодарности, от теплого наслаждения, которое принесло его участие, я чуть не раскрылся. Каким же подонком я себя чувствовал тогда!

Потом была встреча. Мы стояли около дома, и во время процедуры знакомства я поймал себя на мысли, что с гордостью представляю Зофье стройность и ловкость моего прежнего тела, а Борису - красоту моей жены.

Он восхищенно смотрел на нее и говорил:

- Я, оказывается, очень хорошо вас знаю. Наверное, через Бориса.

Она краснела, хмурилась и старалась отвести взгляд. Иногда мне очень жаль бывает, что читать я могу только своего двойника.

Я прекрасно видел, к чему все идет. Я сам этого хотел, но настроения это не поднимало. Мне было плохо, так плохо, что, даже не будь между нами связи, он должен был заметить мое состояние. Но он видел только Зофью. Всегда, с того самого момента, как я познакомился с Зофьей, он слышал мою любовь к ней, проникался любовью, а теперь я читал его, читал, как отраженного самого себя, и, знаете, это было больно. Ему казалось, что он все время тянулся именно к ней. Он ослеп и оглох. А я с трудом сдерживался.

С минуту мы стояли как в шоке, даже молчали, помнится, затем он (первый!) собрался, сказал что-то дежурное, и мы вошли в дом. Он всеми силами старался не думать о ней и не глядеть в ее сторону. Я читал его легко и свободно, а он ни на чем не мог сосредоточиться.

Ну, здравствуй! Как дела? Депрессия, брат.

(На Землю)

Ты был далеко. Я тосковал.

(А потом он...) Кинсли. Я там не был. Это уже после меня.

Ничего. Просто погости.

Хотя бы и до завтра. Какая страшная была боль!

(Зофья - молодец)

ТАК!

Она тебе понравилась?

Она чудо.

Это естественно. Ведь мы - одно и то же.

Нет!

Нет.

Не обращай внимания.

Я все понимаю.

Я не мог не позвать.

Говорить о разведке. Ради неба, говорить о разведке!!!

Здравствуй.

Что у тебя случилось?

У меня все хорошо. Вот, лечу на Землю.

Мы нашли-таки стоянку на Кинсли.

Чем тебе помочь?

(Как хороша!)

Я знаю. Связь, хотя и слабая, но была.

Кинсли. Из группы Блэкхаунд.

Что для тебя сделать?

Завтра я должен ехать. Меня ждут.

Конечно, побуду.

Да.

Она чудо.

Гм!

Ведь мы - одно и то же.

Уж не ревнуешь ли, брат?

А мне показалось...

Ты не должен был звать меня.

Тебе плохо, я вижу. Что будем делать?

И мы три часа говорили о разведке. Мы говорили о Кинсли, о микробах Баньоля, мы вспоминали --">