Владимир Валерьевич Покровский - Квазиклассический треугольник

И мы, как частицы взрыва, уже готовы были разлететься в разные стороны, когда засветился экран телефона, и появилось в нем лицо Жозефа.

- Борис, вы здесь?

- Да! - я торопливо включился. - Жозеф, как ты добрался? Я тебя бросил. Я...

- Я как раз по этому поводу, - сказал он и скомкал лицо в гримасу, обычно заменявшую ему приветливую улыбку. - Со мной все хорошо. Я просто, чтобы вы не волновались.

Я стал было извиняться, но он меня перебил:

- Ну, что вы! Я понимаю. Извините, что помешал. Я - чтобы вы за меня не волновались. Извините...

Отключись он в эту минуту, и я не знаю, как бы тогда все сложилось. Но он был слишком вежлив, чтобы прервать разговор, не дождавшись на то согласия собеседника.

Он так растрогал меня своими идиотскими извинениями, как будто не я подло бросил его на самой границе поселка, что я не смог его отпустить.

- Жозеф! Послушай, Жозеф! Сейчас нет для меня человека ближе, чем ты. - Я представил Бориса с Зофьей и передернулся. - Послушай, послушай меня, мне очень важно, что ты скажешь. Как ты решишь, значит, так и правильно.

Я верил тогда всему, что говорил.

Он начал было отнекиваться, но я не слушал. Я рассказал ему все, и меня не перебивали. Зофья отвернулась, будто не о ней разговор. Борис холодно смотрел на меня, и я вдруг почувствовал, что совсем не слышу его, впервые за эти годы. Пока я рассказывал, Жозеф мотал головой, сцеплял пальцы, порывался что-то сказать, я замолкал, но он говорил: "Нет, нет, я слушаю", и я продолжал. Необходимо было, чтобы он понял, и когда я закончил, он медленно проговорил:

- Я понимаю, да...

- Жозеф...

- Это ужасно. Вы меня извините, но это... вы не должны были... это немножко подло. Извините, что я так, но...

Я поднял ружье, выстрелил в телефон и вышел из дома. Ноги плохо слушались и, наверное, это было заметно, потому что вслед выбежала Зофья.

- Куда ты? Пояс поправь!

За ее спиной маячил Борис. Я навел на них ружье и сказал, чтобы отстали.

Я шел в темноте, не разбирая дороги, то по камням, то по декстролиту. Освещенные тусклыми звездами, да заревом где-то на юге, отблеском битвы местных чудовищ, вокруг меня стояли в беспорядке дома. Я шел и бессмысленно повторял слова Жозефа - это немножко подло, это немножко, видите ли, подло, совсем немножко, извините, пожалуйста. Меня шатало, с протезом творилось что-то неладное, и его тоже, если можете, извините. Потом я споткнулся и вылетел из креплений, я их, наверное, еще в вертолете попортил. Я вылетел из креплений и упал в какую-то яму, до сих пор не пойму, откуда она взялась. Тогда я думал, что это Бориса работа. Много я тогда всякой гадости передумал.

В культе творилось невообразимое. Я чуть не умер от боли. Яма была глубокой, и выбраться из нее я не мог. Когда боль немного притихла, я перевалился на спину и минут через пять потерял сознание. Или заснул - я не знаю.

Говорят, они меня долго искали.

Потом началась совсем невообразимая жизнь. Дурацкая игра во взаимное благородство.

Сейчас они на Земле, в Австралии. У них двое детей, девочка и мальчик. Девочка - старшая. Зовут Майя. Маечка. Девять лет. Моя копия. Борис все так же пропадает в разведке, хотя возраст и подпирает. Зофья увлеклась музыкальной критикой.

Время от времени они собираются вместе, и тогда я наношу им визит. Я приезжаю обычно утром, вываливаю в прихожей подарки и, обласканный, направляюсь в комнату, где ждет стол, заставленный экзотическими яствами, нашим с Борисом маленьким пунктиком. Я приезжаю не слишком часто - зачем волновать людей, - да и здоровье мое со временем не становится лучше. Я играю с детьми, болтаю со взрослыми и, в общем, мне хорошо.

Вечером они провожают меня до катера, хозяин которого, мой старый знакомый Анджей Брак, по обыкновению ворчит и демонстративно смотрит на часы. Потом я сбрасываю протез и долго лежу в кресле с закрытыми глазами. В катере грязно и холодно. Брак что-то чинит в пультовой. Скрипы, стук, металлический запах, ругань, гулкий кашель нездорового человека и привычная боль, от которой уже не спасают никакие лекарства. А если вдруг посетит меня мысль из прежних, из сумасшедших, то я сжимаю кулаки и говорю себе:

- Мужчина ты или нет? Хватит.

На Куулу я иду не домой, а к Жозефу. Мы пьем с ним чай и долго говорим одними и теми же словами об одних и тех же вещах. Он до сих пор говорит мне "вы". Наверное, он тоже постарел, но по лицу это, естественно, незаметно.

А Бориса я с тех пор не слышу совсем.