Харри Мартинсон - Аниара

величина.

Однако на шестом году полета

у бездны страха стынут и пилоты.

Я уловил неуловимое, поскольку

читаю человеческие лица:

тоска, фосфоресцируя, струится

из глаз, пытающих пространство.

Тоска ясней у женщины-пилота.

Она сидит нередко перед Мимой,

застыв. Ее прекрасные глаза

меняются, загадочно сияют,

соприкоснувшись с непостижным.

Пылают в них огни тоски,

голодный этот пламень ищет пищи,

чтоб поддержать тепло и свет души.

Она сказала года три назад:

 — Гораздо лучше будет, если мы

бестрепетно осушим чашу смерти

за трапезой прощальной и исчезнем.

Часть экипажа согласилась. Но ведь мы

в ответе за наивных эмигрантов,

за пассажиров, так и не понявших,

что происходит с нашим кораблем.

Ответственность на нас легла навечно.

6

От Мимы поступают сообщенья,

что в разных направлениях от нас

есть жизнь — но где, она не сообщает.

Мелькнет намек, ландшафт, а то и звуки речи,

но где они звучат?

А верный друг наш, Мима,

неутомимо ищет, ищет, ищет.

Суперприемники поток сигналов

сквозь линзы усиленья шлют в селектор,

потом индифферентный третий тацис

вебена концентрируется в блоке «фокус»,

и образы, и запахи, и звуки

потоком льются.

Она не сообщает, где искать источник,

поскольку выдача подобных данных

вне поисковых свойств и вне технической природы Мимы.

Она свои закидывает сети

в морях, еще неведомых для нас,

она свою добычу добывает

в лесах и долах неоткрытых царств.

Я состою при Миме. Эмигранты

становятся спокойней и бодрей

от зрелища немыслимых вещей,

которых человек и не мечтал увидеть въяве.

А это явь, конечно, ибо мимы

не могут лгать ни за какие взятки.

Когда бы человек был Мимой,

то интеллект его

и точность избирательных реакций

сильнее были бы

в три тыщи восемьдесят раз.

Вот я вхожу и запускаю Миму,

и пассажиры, как пред алтарем,

простершись ниц лежат, и слышен шепот:

— Представь того, кто был подобен Миме.

По счастью, Мима чувствовать не может,

гордыня ей чужда; по счастью, Мима

закрыта и для взяток, и для лести,

и занята лишь делом, поставляя

изображенья, запахи, наречья,

пейзажи неизведанных миров.

Ей безразлично, что во мраке зала

прильнув к ее подножью, пассажиры,

из Мимы сотворившие кумира,

привыкли на шестом году полета

о помощи просить у богоравной.

И понял я: как все переменилось!

Тихонько пассажиры-эмигранты

себе внушают: все, что было прежде,

того уже не будет. И отныне

век вековать нам в этих залах Мимы.

И вот летим мы к неизбежной смерти

среди пространств безмерных, беспредельных,

и только утешительница Мима

спокойствию и собранности учит

перед лицом последнего мгновенья,

сужденного нам всем без исключенья.

7

Мы не утратили земных привычек,

усвоенных еще в долинах Дорис:

поток часов деля на день и ночь,

рассветы и закаты соблюдаем.

Пускай мы мчимся в царстве вечной ночи,

такой холодной, звездной и прозрачной,

что и не снилась там, в долинах Дорис, —

пускай. Сердца с хронометром в ладу

следят за ходом солнца и луны

и ждут закатов, как в долине Дорис.

Вот завтра, например, иванов день.

Никто не спит — танцует весь корабль,

за исключеньем тех, кто стал на вахту

и зорко наблюдает бесконечность.

Танцует весь корабль, покуда солнце

не всходит над долиной Дорис. Но

оно не всходит! — Грозный окрик яви.

В долинах Дорис жизнь казалась сном,

чего же мы от залов Мимы ждем?

И вот танцзал, летящий в бесконечность,

становится вместилищем видений,

и сетований, и горючих слез.

Окончен бал, и музыка замолкла.

Пустеет зал — уходят люди к Миме.

Она на время снимет напряженье,

развеет память о долинах Дорис,

она покажет новые миры,

и мы забудем тот, что потеряли.

--">