Брюс Холланд Роджерс - Спасательный шлюп в полыхающем море

безопасности.

Язычки дверных замков во всём здании вошли в пазы. У охраны прозвучал сигнал тревоги. Сквозь стеклянную стену дальше по коридору было видно, как охранник в другом крыле смотрит на наш освещённый этаж.

Ричардсон дёргал дверь на лестницу. Она не поддавалась.

— Ричардсон, — ласково позвал я, подходя. — Филип.

Он бросился в поперечный коридор и упёрся в пожарную дверь.

— Всё кончено, — сказал я, повернув за угол. — Признай.

Он крутнулся ко мне.

— Я не верну его! Вечностью одержим ты, а не я!

Потом, умоляюще:

— Я не могу его вернуть! Это невозможно!

— Разве ты не увидел всё, что хотел? Не понял всё, что хотел понять?

— Я не буду тебе помогать!

Я взял его за одежду.

— Когда тебя задержат, Филип, когда правда всплывёт…

Дрожащими руками он закрыл лицо и безвольно привалился к двери.

— Когда правда всплывет, я могу тебе помочь, Ричардсон, а могу и наоборот.

— Он умер, — сказал он, не отнимая рук от лица. — Умер.

— Ты можешь вернуться к прежней жизни. Придётся склеивать её из осколков, но ты можешь.

Он плотнее прижал руки к лицу.

* * *

Спас его Бирли.

Прежде чем полиция вывела Ричардсона из здания, конструкт уже названивал нашим политиканам, и ещё до восхода солнца тридцать политтехнологов по всей стране представляли сделанное Филипом в наилучшем возможном свете.

Гений перетрудился, — таков был вердикт прессы. Сгорел на жизненно-важной для национальных интересов работе. Суды рекомендовали покой, тщательные психологические обследования и отпустили с обязательством явиться по первому требованию. В конце концов Ричардсону дали условный срок за подделку данных.

И Шерон не выгнала его взашей. Я бы выгнал, будь он заменим: трудно вообразить более вопиющую неверность. Я пересилил себя, но Шерон распахнула ему объятия по своей воле.

* * *

Дезертиры.

Когда на работе трудно, я думаю о дезертирах. Такое бывает часто. Мы уже полгода работаем вместе, но прежней искры меж нами не проскакивает. Мы обсуждаем технические проблемы, перекидываемся идеями, но что-то ушло.

Нет больше концептуальных скачков. Нет полёта от открытия до открытия.

Я думаю о людях на борту тонущего танкера. О полярнике, брошенном во льдах.

Я думаю о дезертирах. Чего боятся они?

Может быть, они боятся не того, чего следует.

Мертвецы свидетели.

Со дна моря машут руками мёртвые моряки.

Нет, Ричардсон не поглупел. Его ум как бы не острее прежнего. Но вот мы спорим о тонкостях структур памяти, я ловлю его взгляд и вижу…

На меня смотрит кто-то другой.

— Филип Ричардсон умер, — любит напоминать он.

Но я не идиот, чтобы ему верить.

Мир полон идиотов.

Я по-прежнему слышу тиканье своего сердца, этот обратный отсчёт. По-прежнему верю, что есть шанс, — тень шанса, — верю, что могу найти дверь в вечность. В наши с Ричардсоном лучшие дни мне казалось, я вот-вот эту дверь увижу.

Но прежнего самозабвения уже нет. Что бы я ни делал, на краю осознанности что-то трепыхается.

В тишине, слыша, как кровь стучит в виски, как бьётся о рёбра сердце, я и думаю про этот обратный отсчёт, и сам веду счёт. Раз: Бирли — умер. Два: Ричардсон — не тот.

Мне пятьдесят девять лет.

Что, если я преуспею? Если буду жить в ПТС, вечно, вдалеке от других, и видеть, как они умирают, умирают и умирают?

Я часто думаю о человеке в спасательной шлюпке. Он на безопасном удалении, вне горящего нефтяного пятна, огню до него не дотянуться. Сквозь дым и пламя он видит, как другие ему машут, протягивают к нему руки. Неужели и впрямь думают, он погребёт к ним — через огонь, в деревянной лодке?

Сгрудившись у борта, моряки машут и тонут. Утопает каждый в одиночку, но они тонут вместе.

В братской могиле не легче, говорю я себе.

Но в те дни, когда мысли путаются, я сижу и смотрю на свои руки, руки человека, гребущего к спасению, — и знаю, что море вокруг безбрежное, чёрное, холодное и пустое.

--">