Никита Королёв - Лебединый остров

душе, невзирая на непроглядный мрак вокруг и кладбищенскую сырость, было светло и тепло.

– Мне немного непривычно общаться с человеком, который старше меня на…

– Сто сорок два года. Я родилась ранней весной одиннадцатого марта тысяча восемьсот пятьдесят девятого года.

– Ты выглядишь так молодо… Что… что с тобой стало?..

Ее нежное лицо помрачнело, а сама она вся потускнела, почти слившись с угрюмыми надгробьями за ней.

– Это случилось пятого апреля тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Мы с мужем жили за чертой города, в маленьком двухэтажном деревянном домике с видом на широкую и быструю Влтаву. Он работал в городе извозчиком, так что у нас возле дома была пристройка для коляски и лошадей. Жили без изыска, во многом себе отказывали, но жили, как мне тогда казалось, в любви, а при ней и за гроши в доме тепло, и очаг греет. Этого тепла хватало и на нашу пятилетнюю дочь, твою прапрабабушку, Женеву. Как вспомню ее глаза, ее очаровательные серые глазки…

По ее щеке скатилась одна хрустальная слезинка. Неутолимая печаль и горечь, протянутые через столетие.

– В них и было дело. Малышка родилась на свет с голубыми глазами, украшавшими ее с младенчества ясный и глубокий взгляд. Этим очень гордился Мартин, мой муж и ее отец, имевший тот же цвет глаз. Он открыто и рьяно превозносил эту особенность над всеми остальными, какими была наделена Женева, наша особенная и одаренная Женева. Он очень беспокоился о своем происхождении, считая себя, голубоглазого, человеком высокой породы и знатного происхождения.

Но с возрастом ее глаза стали понемногу блекнуть и к пяти годам были уже пепельно-серыми, с едва различимой бирюзовой каймой. Все знали, что у детей в раннем возрасте такое часто случается, поводов для волнения не было, но… я сразу поняла, что Мартину это не нравится. Я видела, как он вскипает, когда кто-то из людей обращал внимание на красоту глаз маленькой Женевы. Он все больше стал пропадать в городе, все реже бывал дома, а когда приходил, было уже за полночь. Он раздраженно отмахивался занятостью на работе, но от него сильно разило выпивкой. В этот год зима затянулась, апрель выдался холодным и дождливым. И вот, в один из таких холодных апрельских дней, уже глубокой ночью, Мартин пришел чуть более пьяным, чуть более разгоряченным, чем обычно.

Ее губы задрожали, а голос надломился от горечи. Ей стало невмочь говорить, но и я не мог вымолвить ни слова. Мы молчали, и это молчание казалось вечностью. А затем лицо ее приняло бесстрастное выражение, но увидел в нем чувство, изъеденное страданием до бесстрастия.

– Он выколол нашей дочери глаза, пока она спала. Она даже не сумела разглядеть лицо того, кто ослепил ее, лицо родного отца, перед тем, как навсегда погрузиться во мрак. Когда я вбежала в детскую, услышав ее истошный крик, весь пол уже был залит кровью. Увидев меня, он двинулся в мою сторону. Его руки блестели кровью нашей дочери, нашей бедной Женевы. Его ноздри раздувались, как у разъяренного быка, грудь неистово вздымалась, а глаза горели ненавистью. Он пытался говорить ласково и заискивающе: «Где мои глаза у нашей милой дочурки? Почему они сменились ЧУЖИМИ глазами? Сколько в тебе, паршивая ты потаскуха, побывало мужчин?!» Последнее, что я помню, были поводья, сдавливающие мою шею, скрип собственных зубов и вкус крови во рту.

Ее голос стал тише и каким-то… прозрачным, будто шелест листвы на веранде давно опустевшего дома.

– Он все продумал. В моем убийстве и увечьях Женевы обвинили нашего соседа-сапожника, у которого Мартин взял шило для своего гнусного дела. Он подставил этого добродушного старика, души не чаявшего в нашей Женеве, и обрек его на позор и неволю до конца жизни. Случай был не то чтобы вопиющий для того времени, так что стараниями Мартина, всячески намекавшего следствию на зависть нашего соседа, вдовца, не познавшего радость отцовства, дело быстро закрыли. Женеву отдали в детский дом, меня похоронили на деревенском кладбище поблизости. Через какое-то время Мартин собрал все свои вещи и уехал прочь из Европы в Новый Свет. Видимо, стены дома ему о чем-то напоминали. Всю жизнь он прожил в Сан-Франциско. Отучился, открыл свою адвокатскую контору, у которой не было отбоя от клиентов. Конечно, ведь Мартин лучше всех знал, как оставить на свободе человека, совершившего преступление. Он накопил денег на счастливую безоблачную старость. Умер глубоким стариком на своей вилле, на итальянском острове --">