(Bertran) - Рассказанное в пустыне

Кларк Эштон Смит

Рассказанное в пустыне

Told in the Desert (1964)

Он выехал навстречу нашему каравану из огненной печи пустынного заката. Он и его верблюд были единым, похожим на тонкую тень силуэтом, который то показывался над златоверхими дюнами, то исчезал в их сумеречных впадинах. Когда он спустился по последней дюне и приблизился, мы остановились на ночлег, разбили наши чёрные шатры и разожгли маленькие костры.

Этот человек и его дромадер были похожи на мумии, которые не сумели обрести покой в подземном царстве смерти, и блуждали за его рубежами, подгоняемые таинственным побуждением, с того времени, когда пустыня была городом. Лицо человека было иссохшим и почерневшим, словно прокалённое тысячью огней; борода была серой, как пепел; а глаза подобны угасающим углям. Его одежда была походила на лохмотья древних мертвецов, на добычу омерзительных тряпичников. Его верблюд был облезлым, изъеденным молью скелетом, который мог бы перевозить души проклятых по их скорбному пути в царства Иблиса.

Мы приветствовали его именем Аллаха и пригласили к своим шатрам. Он разделил с нами трапезу из фиников, кофе и сушёного козьего мяса; и позже, когда мы сидели в кругу под теснящимися звёздами, он поведал нам свою историю голосом, который, каким-то образом, вобрал в себя одиночество, жуткий трепет и безутешные обертоны пустынного ветра, ищущего среди бескрайних иссушенных горизонтов плодородные, ароматные долины, которые утратил и не может найти.

О моём рождении, моей юности и прозвании, под которым я был известен и, возможно, знаменит среди людей, теперь нет смысла рассказывать: ибо те дни столь же далеки, как царствование Аль Рашида^[1], они пропали, словно построенные афритами чертоги Сулеймана. И на базарах или в гаремах моего родного города никто не вспомнит меня; и если кто-нибудь произнесёт моё имя, оно затихнет и никогда не отзовётся эхом. И мои собственные воспоминания потускнели, как костры былых скитаний, которые занесла песком осенняя буря.

Но, хотя никто не вспомнит моих песен, некогда я был поэтом; и, как другие поэты в своём расцвете, я воспевал вешние розы и осенние розовые лепестки, груди мёртвых королев и уста живых виночерпиев, звёзды, ищущие легендарные острова в океане и караваны, бредущие к ускользающим и иллюзорным горизонтам. И оттого, что я был обуян непонятным беспокойством юности и поэзии, которому нет ни имени, ни утоления, я покинул город своего детства, грезя о других городах, где вино и слава будут слаще, а губы женщин — желаннее.

Великолепным и весёлым был караван, с которым я отправился в месяце цветения миндаля. Богатыми и отважными были купцы, с которыми я путешествовал; и хотя они были любителями золота и резной слоновой кости, ковров, дамасских клинков и ладанной камеди, они также любили мои песни и никогда не уставали их слушать. И хотя наше странствование было долгим, оно всегда скрашивалось декламацией од и рассказыванием историй; и, каким-то образом, время теряло свои дни, а расстояние — свои мили, как только может изменить их лишь божественное чародейство песни. И купцы рассказывали мне истории о далёком, пленительном городе, который был нашей целью; и выслушивая их повествования о его великолепии и прелестях, одновременно обдумывая размышляя о своих собственных фантазиях, я был вполне доволен лигами без единой пальмы, исчезающими позади наших дромадеров.

Увы! ибо нам не суждено было узреть цель нашего путешествия с её окаймлёнными золотом куполами, которые, как говорили, поднимались выше зеленеющих райских деревьев и её перламутровые минареты над нефритовыми водами. В глубокой долине меж холмов нас подстерегли свирепые племена пустыни; и хотя мы отважно бились, они сбросили нас, своими бесчисленными копьями наших хромающих верблюдов; и, забрав наши тюки с товарами, и сочтя всех безнадёжно мёртвыми, они оставили нас на поживу песчаным грифам.

Воистину, все, кроме меня, погибли; и, тяжело раненный в бок, я лежал среди мёртвых, словно один из тех, на кого нисходит похожая на саван тень Азраила^[2]. Но когда разбойники уехали, я кое-как остановил кровотечение из раны лохмотьями своих разорванных одежд; и, увидев, что ни один из моих товарищей не шевелится, я оставил их и, шатаясь, двинулся дальше по пути нашего

--">