Екатерина Николаевна Попова - В огне над Галлифреем (СИ)

  Огонь.

  Отсюда, сверху, он выглядит огромной прожорливой змеей, неторопливо ползущей по улицам древней, неприступной до сегодняшнего дня, столицы. Алые языки жадно лижут тонкие, хрустально-хрупкие шпили храмов, мечутся яркими сполохами среди развалин домов и арок, растекаются неровными кляксами по истерзанному лику планеты.

  - Что же мы натворили... - горько шепчет застывший у экрана Повелитель Времени потрескавшимися, спекшимися от жара губами, - Что же Я натворил...

  Неловко сгорбившаяся, содрогающаяся не то в огне близкой регенерации, не то в беззвучных рыданиях фигура, замершая у искореженной консоли. Впивающиеся в закопченный металл побелевшие пальцы, неуместно-щегольский наряд, изорванный и щедро пропитанный кровью - и своей, и чужой. Влажные, серые от пыли и пепла дорожки на лице.

  Доктор. Странник, ученый, дипломат... Не то беглец, не то изгой, отступник, чуждый собственному миру. Как вышло, что именно он - он, преклоняющийся перед жизнью в любом ее проявлении - стал палачом?!

  Некогда роскошные шоколадные кудри безжалостно обрезаны первым попавшимся острым предметом - чтобы не мешались. До красоты ли, когда весь мир корчится в агонии? Следы грубого, неровного среза еще можно заметить - в тех местах, где волос не коснулось пламя. Впрочем... Если ли где-нибудь на Галлифрее еще хоть что-нибудь, чего не коснулось пока пламя?

  Галлифрей горит.

  Доктор смотрит на обзорный экран - отчаянно, жадно, словно стараясь запомнить то, что навек будет стерто из истории всего несколько ударов сердца спустя.

  Раз. Два. Три. Четыре.

  Время утекает сквозь пальцы, как песок в старинных часах на юном зелено-голубом шарике, летящем в пространстве в миллионах лет отсюда. Знали бы жители Земли, насколько наивны их представления о времени...

  Раз. Два. Три. Четыре.

  Он чувствует, как заканчивается их время. Последние часы, минуты, секунды - исчезающе малые мгновения для мира, который казался незыблемым от начала веков.

  Он отводит взгляд от экрана. Бережно, словно прощаясь, проводит рукой по консоли. Тардис дрожит под его рукой, мелко, неровно, словно живое и смертельно напуганное существо. Последний преданный ему друг... Которого он сам, собственной рукой только что швырнул в огненную пасть готовящегося разразиться Армагеддона.

  - Прости, старушка, - горько шепчет он, - Прости. Так надо...

  Тардис молчит. Она понимает. Она все понимает. Его машина, которая совсем не машина. Его вечная спутница. Его молчаливая собеседница. Его преданная подруга.

  Преданная... Ему - преданная, до последнего удара замкнутого в искусственной сингулярности сердца, до последнего мига... Преданная - им.

  Есть ли на Галлифрее хоть кто-нибудь, кого он не предал?..

  Он поднимает голову, бросая сквозь мерцающую толщу обзорного экрана последний взгляд на свой мир. Тяжелый комок в горе мешает дышать. Больно...

  Последние песчинки сыплются на гору своих бесчисленных собратьев. Только вот на Галлифрее некому уже перевернуть незримые часы, давая беспечным детям времени еще один шанс.

  Один-два-три-четыре...

  Он закрывает глаза. Галлифрей... Он видел его тысячи раз. 900 лет, возвращаясь сюда - по собственной ли воле, по воле ли Совета - он смотрел в это прозрачное, ясное оранжевое небо. Восхищался красотой древних дворцов и зиккуратов. Каждый раз - как впервые. Теперь же...

  Это нужно было сделать.

  Сердца колотятся в груди сумасшедшим стаккато, словно пытаясь вырваться, убежать, не видеть того, что случится спустя несколько мгновений. Сумасшедший, сводящий с ума сдвоенный ритм. Он

--">