Татьяна Викторовна Тихонова - Время дождей скоро (СИ)

оформлен, правильно упакован, то бери и вези, придурок!"

  Сойка кивнула, мрачно добавила:

  - В контейнерах. К звёздам. Оттуда не возвращаются.

  Помолчали. Вяхирев уставился в песок, курившийся, тёкший.

  - А что с лицом-то у этих... охотников, твою мать? - спросил Минин.

  - Глина из Чёрного колодца.

  Уже позже, когда вернулись к табуну, Сойка остановилась возле туши тору, убитого Вяхиревым. Она рассматривала его, склонив голову к плечу. Обернулась, взглянула исподлобья и сказала:

  - Хорошо.

  - Я испугался, - рассмеялся Вяхирев, растерянно взмахнув руками, - эта рожа в сумке!

  Похоронив убитых, они отправились дальше. Уже темнело, надо было торопиться...

  Когда сумерки перешли в полную темноту, Сойка спустилась вниз, скрылась в своём громиле-тору и больше не появлялась. Стало холодно, перегрев перешёл в озноб. Табун плёлся еле-еле, Джим белым смутным пятном мотылялся возле Вяхирева. Он бы и отстал уже совсем, если бы Вяхирев не привязал его к своему седлу. Вода в бутылях кончилась, оставалась только у верблюдов.

  "Верблюды не люди, - думал Вяхирев, покачиваясь, ныряя и выныривая на своём Быстром, который давно уже не тянул на Быстрого, - пьют, сколько дали, а люди выхлебали давно всё. Если ещё пару часов будем в пути, прикончим и верблюжью долю".

  Уже глубокой ночью Сойка выбралась из своего убежища, взглянула вокруг, бросила взгляд в небо. Россыпь звёзд, песчаные сопки, Нея плыла в чистом небе. Ни облачка. Звёзды, казалось, обступали в этой темноте, кружили, мерцали. Верблюды шли, пески курились, голубоватый свет лился с неба. Одинокий чук показался неожиданно, из-за очередной вереницы барханов. Из чука кто-то выбежал, совсем небольшой. Он побежал навстречу, двигался неловко, потом будто взлетел, но опять побежал.

  Следом из чука вышел ещё человек. В руках его тлела чаша с огнём. В тусклом свете лампы видно было, что держит её человек одной рукой, другой опёршись на сук.

  Сойка пустила тору вскачь, остановила. Спустилась, цепляясь за шерсть зверюги. Мальчик с куцыми ещё, молодыми, крыльями, обхватил Сойку. Она подхватила его, обняла руками, крыльями. Они что-то говорили, смеялись. Голоса птичьи мелодичные, необычные... и счастливые.

  А Вяхирев подумал, что пустыня словно ожила... она как карагач в их дворе. Стоял себе тихий, мелколистный, корявый и старый. Ветер шумел в его кроне, перебирал листья, шелестел ими, а иногда там селились птицы. Щебетание, перещёлкивание, треньканье наполняло его, и тогда казалось, карагач и не стар вовсе, что он очень-очень рад своим новым жителям, он бы их и не отпустил, так бы и обнимал ветками, укрывал листвой.

  - Будто поют, - сказал тихо Генка, в темноте было слышно, что он улыбается.

  - Поют, да, - откликнулся ещё тише Вяхирев.

  Они уже подошли к самой юрте, устало скатились с верблюдов. Звери шумно опускались в прохладный песок, складывали свои длинные мосластые ноги. Головы лежавших верблюдов виднелись в темноте едва.

  Слышно было фырканье, шорох песка. Какие-то ночные твари носились в воздухе - то ли крылья их, то ли лапы, то ли ещё что постоянно касалось лица.

  У юрты-чука стоял старик.

  - Доброй ночи, - сказал Генка, приложив руку к груди.

  - Доброй ночи, - за ним приветствовал старика Вяхирев.

  Высокий, сутулый, из летунов. Эти их самотканые пончо, полосатые, яркие - ни с кем не спутаешь. Но пончо старика было не полосатым, а в цветах и травах, и крылья перехвачены широким поясом. У крылатых на Муке такой обычай - перевязывать крылья, если тебе больше никогда не подняться в небо.

  Сойка ушла в дом, вернулась, позвала внутрь. В юрте пахло шерстью, пылью и травяным духом. Под потолком сушились травы. Сойка зажгла все лампы, какие были в доме. Глиняные чашки с плавающими фитилями стояли на земле, вокруг очага. Стало светло. Старик на улице, где-то в

--">