(Печальный Менестрель) - И шагнули они в вечность, цельные и беспечальные (СИ)

Моя жизнь была такой долгой, и многое, очень многое лучше не помнить, но… едва я засыпаю, часть меня будто стирается, Фитц. Все меркнет… Мне кажется, мы должны забыть все, чтобы начать заново, но я не хочу! Я пишу и рисую, боясь, что однажды проснусь и буду смотреть на эти листы, как на чужую, прекрасную книгу…

Утренняя полутьма сгладила все острые углы на лице Шута, спрятала непрошенные слезы. Он схватил со стола бумагу и силился бросить на догорающие угли, но его пальцы только сильнее измяли страницы, прижали к сердцу, словно раненую птицу, непутевое, но любимое дитя. Фитц поднялся, накрыл его ладони своими и прошептал:

— Оставь, прошу тебя. Я хочу помочь.

Касание открыло перед Фитцем все чувства, которые Шут пытался скрыть, запрятать глубоко, не только от Ночного волка и Фитца, но и от себя. Вина, растерянность, неверие и надежда, такая сильная, такая хрупкая — не сломить, не удержать. Слова Пчёлки, его — их — дочери, последние и жестокие: «он любил тебя больше, чем кого-либо из нас». Тогда, всего на мгновение, Шут поверил и пришел к волку, навсегда, но теперь его вера ослабла.

- Это правда, — выдохнул Фитц. Бумага в их ладонях стала влажной от слез. — То, что сказала Пчёлка. Не знаю, как так получилось, но…

Пальцы Шута разжались, некоторые листы полетели на пол — медленно, словно подхваченные ветром перья. Мелкие буквы, неясные очертания, то тут, то там яркие мазки чернил. Рисунки были простыми, но наполненными жизнью до краев. Сценки из придворной жизни, детское лицо Фитца, чумазое и гордое, дракон Айсфир среди пронзительной синевы, белоснежный, сияющий Клеррес, Пчёлка в несоразмерно большом плаще, залитые солнцем улочки Удачного, Ночной волк на охоте, морские волны, что бьются о живой корабль, профиль Кеттрикен, серебряные руки Верити, синее платье Молли, Неттл с ребенком на руках… Фитц жадно рассматривал каждую деталь: на листе были записаны воспоминания, скорее образы и чувства, иногда размытые, но иной раз — поразительно четкие, а на обратной стороне — рисунок или несколько. И ни слова о Шуте. Ни одного росчерка. Эта книга была не о нем и не для него — только для Фитца. Последний дар. Неоценимое сокровище.

Фитц аккуратно сложил бумагу на стол и сел возле Шута: из приоткрытых дверей тянуло утренней прохладой, в сонной траве лениво стрекотали кузнечики, но в доме — тепло и спокойно. Фитц закрыл глаза и словил себя на мысли, что готов прожить так целую вечность, среди запаха сушеных трав и пыли, уснуть под мерный скрип досок и шелест карандаша по бумаге, под мягкое дыхание Шута где-то над ухом, под отголоски восхищения Волка от удачной охоты. Сон этот будет тягучей прохладой, ожиданием солнца в уютной постели, и во сне том будут роится другие сны, давно увиденные и грядущие, сотканные из чьих-то грез и сомнений, из невыносимой, совершенной красоты жизни, которая обтекает каменного волка с глазами, словно самая яркая ночь.

— Позволь помочь тебе, с книгой, — сказал Фитц, открывая глаза. Шут сидел, прислонившись к его плечу, и смотрел на широкий луч света, что заливал красным золотом комнату. — Рисую я неважно, поэтому твое лицо будет сквернее некуда. И когда мы забудем все, то будем думать, что это какое-то чудовище. Но ты сам виноват!

Они хохотали, пока животы не свело от боли, пока эта боль не стала единственной, что тревожит их тела и души. А затем и она ушла.

04.02.21

--">