(Joringhel) - Безветрие (СИ)

берег, вытягивает ноги, погружая по щиколотку в воду. На левой ноге, точно проклятая канга — содранная кожа. Правую до колена покрывают синяки и кровоподтеки. Хэ Сюань злился на него.

А потом сожалел.

Цинсюань моет ноги в черной воде, напевая под нос легкомысленную песенку — мелодичную, старинную, Хэ Сюань даже узнает мелодию, а вот слова не помнит совсем. Впрочем, сколько разных песен можно сочинить на одну мелодию?

Сколько разных масок может примерить один человек?

Будь он Мин И, он стал бы расспрашивать, что за песня, и злиться, потому что ему не нравится, как Цинсюань поет. Цинсюань бы смеялся и возражал, и пел бы ему назло, кружась вокруг.

Хэ Сюань не расспрашивает. Молча смотрит, как Цинсюань пытается отмыть кровь, и думает, что никто, никто, никто никогда не мыл ноги в черных водах.

Ноги туда попадали — отдельно от человека.

Обглоданные кости шли на корм рыбам.

Цинсюань улыбается, и от нежной улыбки Хэ Сюаня бросает в дрожь. Спутанные волосы собраны в небрежную косу, струятся по спине, поникшие, как увядающая трава в безветренную погоду. Одежды порвались на плече, и можно разглядеть ключицы, шею, острое худое плечо — все в синяках и кровоподтеках, и Хэ Сюань с подступающей к горлу тошнотой, смешанной с ликованием, думает, как хорошо смотрелась на этой шее его рука. Как красиво выглядят отпечатки пальцев. Как изящно обвил бы ее шелковый пояс…

Он содрогается, смотрит на свои руки и впервые хочет сам себе их оторвать.

***

Чтобы заставить Цинсюаня переодеться, Хэ Сюань выбрасывает его одежду. Ночью раздевает донага, зацеловывает до невозможности сопротивляться, ждет, пока измученный его любовью Цинсюань заснет — чтобы собрать сброшенные перепачканные шелка и утопить их в черной воде.

Волны жадно поглощают подаяние — пусть и такое, рыбы обглодают все.

Хэ Сюань стоит по пояс в воде и смотрит, как белый шелк колышется на волнах, постепенно наполняется водой, уходит на глубину, похожий на большую медузу.

Безвольно отпускает руки — и под ладонь ластится рыбий череп. Нечем накормить их — только белая ткань.

Белая, порванная, изодранная, запятнанная ткань…

Хэ Сюань поворачивается и медленно идет к берегу.

Возвращается в дом, долго стоит в дверях, смотрит на разметавшегося по постели Цинсюаня — тот спит тревожно, нервно, то и дело вздрагивая и задыхаясь. На кончиках ресниц дрожат непролитые слезы. Запрокинутые за голову руки выглядят до того маняще, что Хэ Сюань возвращается в кровать — ради того, чтобы широкой ладонью накрыть оба запястья.

Губы спящего Цинсюаня под его губами податливы и нежны.

Но стоит Хэ Сюаню услышать, как вместе с тихим стоном с них срывается просящее: «Мин-сюн», как что-то обрывается у него внутри.

Он отпускает Цинсюаня, ложится рядом и смотрит, как черные тени плывут по потолку.

***

Теперь Цинсюань ходит в белом.

В чистом.

Незапятнанном.

Он никак не реагирует на исчезновение прежних одежд — только надевает дорогие шелка, которые Хэ Сюань оставляет для него на кровати, завязывает крепко пояс, поворачивается к столу, спрашивает:

— Гэ, тебе нравится? Я нравлюсь тебе, гэ?

Мертвая голова Ши Уду не может ему ответить, но, кажется, ответ и не нужен. Цинсюань заливается горьким смехом, запрокидывает голову, запускает пальцы в распущенные волосы, убирая их с лица. Пытается разобрать спутанные пряди, вздыхает и тянется за гребнем.

Хэ Сюань наблюдает за ним, прислонившись плечом к дверному косяку. Это первый раз за долгое время, когда Цинсюань решил сам расчесать волосы, а не только сидеть послушной куклой в его руках, пока деревянные зубцы гребня скользят по шелковым прядям.

Цинсюань разбирает волосы пальцами, терзает их гребнем — чтобы в конце концов заколоть на затылке шпилькой и спросить, повернувшись уже к Хэ Сюаню:

— Я тебе нравлюсь?

Хэ Сюань теряется — от прямого вопроса, от смеющегося темного взгляда, от безумия в поднятых кверху уголках губ.

Цинсюань подходит ближе, кладет руку ему на грудь, поднимается на цыпочки, вставая узкими босыми ступнями на влажные

--">