Василий Сергеевич Панфилов - Отрочество 2

эмоциональный посыл такой, што чуть не литаврами гремит. Чуть сощурившись, Котяра погружается в размышления, поглаживая подбородок с редкой юношеской щетинкой.

— Не, — произносит он наконец, — в душе не ебу… Ах ты ж… политика, ебёна мать! Ну точно, она!

— Ага…

Загрузившись основательно, обдумываю слова Котяры. А похоже ведь на правду, мать его ети! А это очень серьёзно, и очень для меня опасно.

В голову полезла вовсе уж чернота и пессимизм, што мне никак не нужно.

— Сам-то каким ветром в здешние Палестины?

— А… — Котяра поскучнел, — наладили на переговоры меж нашими и вашими об небольшой, но интересной панаме, а там кипеж с поножовщиной.

— Порезал ково?

— А… так! — он дёрнул плечами, не желая углубляться в подробности, ну да я не настаиваю. Захочет выговориться, так и да, а на нет и спроса нет.

Сбив щелчком наглово таракана, взобравшевося на ногу, начал рассказывать о палестинских приключениях, щедро разбавляя быть байками на восточный лад. Поскольку дела эти ни разочка не тайные, то говорю в полный голос за ради развлечения обчества.

— Живут же люди, — воспользовавшись паузой в рассказе, мечтательно проговорил тщедушный молоденький фабричный, заметённый в участок за очередную драчку после запоя.

— А тебе кто мешает? — резонно заметил Котяра, — Дети мал-мала дома сидят, аль старушка-мать плачет у окна, сыночку своево дожидаючись?

— Скажешь тоже, — робко улыбнулся фабричный, — я из приютских, кто ж мине ждёт?

— Тем более, — хмыкнул Котяра.

— Ага, — фабричный нахмурился и явно задумался, кусая тонкие воспалённые губы мелкими острыми зубами, — так значица, тёплышко?

— Вся зима — как наш сентябрь, — подтвердил я.

— Ага, — повторил паренёк, и замолк, жадно прислушиваясь к моим рассказам, покусывая губы и грызя костяшки пальцев.

Залязгала дверь, и на пороге появился рослый полицейский унтер, за которым в коридоре маячил мордатый ефрейтор с лицом, не искажённым самомалейшими признаками интеллекта.

— Панкратов Егор, на выход!

— … а может, и действительно? — услышал я, выходя, — за-ради чево корячусь, если можно просто — как птаха небесная, по южным краям?

Давешний коллежский секретарь рассматривал меня с нарочито равнодушным видом, постукивая карандашом по столу и надувая щёки. В углу кабинета разместился вытянувшийся в струнку зверообразный городовой низшего оклада — из новичков, судя по излишней манекенности и пученью глаз в мою сторону.

— Ну-с… — полицейский офицер вперил в меня рыбий взгляд, приподняв правую бровь, — будем говорить?

— Говорите, — снисходительно разрешил я, перекинув ногу на ногу, и рыбеглазый надул щёки, сдерживая гнев. Выпустив воздух, он откинулся на спинку скрипнувшего под ним стула.

— Н-да… — постукиванье карандаша, — упорствуем? Запираемся?

Он полез в ящики письменного стола и замешкался.

«— Не родной, — выдало тотчас напрягшееся подсознание, — не родной кабинет!»

Мысленно отметил это как нечто важное. Пока не понимаю, но подсознательно жду подвоха.

— Панкратов Егор… Кузьмич, — вытащив папку, начал он зачитывать, — он же Конёк, Шломо, Два Процента…

— Происхождение этих прозвищ не расскажите? — осведомился он многозначительно, вперив в меня суровый взгляд. Улыбаюсь ему безмятежно, хотя внутри далеко не… сильно не…

— Итак… — он отложил бумаги, поставил руки на стол и сцепил кисти, опёршись о них подбородком. Короткая игра в молчанку, и полицейский поменял метод.

— Что же вы, голубчик? Напрасно, напрасно… — он нацепил пенсне с простыми стёклышками, и стал похож на земского врача или учителя, под которых, очевидно, и решил мимикрировать, — полиция, голубчик, призвана оберегать покой граждан!

Сделав интересующийся вид, услышал прямо-таки воркованье голубя перед голубкой, и…

… — лишнево не наговорили, и слава Богу, — флегматично сказал пожилой Иосиф Филиппович, грузно усаживаясь в пролётку напротив меня, — дразнить полицию не следует, но помалкивать, покуда не приедет адвокат — тактика самая правильная.

— Владимир Алексеевич спохватился? — поинтересовался я.

— Да-с… — заулыбался адвокат, — есть, знаете ли…

Покосившись на извозчика, он замолк, и молчал так до самой редакции.

— Слава Богу! — обнял меня дядя Гиляй, крепко притиснув к животу, — Мне когда сказали, што тебя полиция арестовала прямо на вокзале, --">