Елена Лаевская - Во все времена (СИ)

Пальмы, три слона и леопард,

  Дальняя, загадочная встреча.

  Трубадур, задира и фигляр:

  Кто ты, мой предвестник и предтеча?

  Н.C. Гумилев Из ненаписанного

  Вся эта история началась ближе к десяти утра, когда Александр Сергеевич Пушкин - дуэлянт, забияка и повеса - изволил, наконец, оторвать голову от подушки. Проснулся он, надо сказать, в прескверном настроении. Сердце уже несколько дней как давила тоска, на душе было мрачно и пусто, во рту стоял привкус подгнившего крыжовника. Этакая пакость случалась с ним нередко, и очень выбивалa из колеи, особенно если затягивалась надолго.

  Поэт нехотя встал, послонялся по кабинету между диваном и ломберным столом, накручивая на палец растрепанные бакенбарды. Плеснул в лицо водой из фаянсовой миски, помял рукой небритый подбородок. Напялил ветхий стеганый халат прямо на ночную сорочку, колпак снимать не стал, сунул ноги в обрезанные валенки - для тепла.

  Принесли завтрак. Пушкин нехотя ковырнул вилкой в миске с толченой картошкой, глотнул кофею со сливками, раздраженно швырнул на стол салфетку - ничего не радовало и ничего не хотелось. Вялость была страшная - как после горячки. Крикнул лакея Торгашева, справился о письмах. Хотя предчувствие было - ничего от bien chère Наташеньки не пришло. Оправдалось полностью.

  Сюда, в Болдино, приехал Пушкин по делам финансовым - заложить кистеневское имение. Да вот и застрял: сначала за бумагами, потом из-за холерного карантина.

  Ненасытная стерва Наталья Ивановна требовала денег на приданое для дочери. Наташенька досталась ему с пренеприятнейшим довеском. Ну да бог с ним, главное, что досталась. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Но скребли, скребли на душе кошки: вдруг что сорвется?

  К полудню распогодилось, бледное сентябрьское солнце осторожно, как потрепанный жизнью лис, выглянуло из облаков. Захотелось прогуляться до леса, вдохнуть мокрый грибной запах, постоять под осинами и кленами в ярком багрянце. Переодеваться не стал, так и отправился в халате и колпаке - не столица чай, не увидит никто.

  Oпавшие листья хрустко ломались под ногами потемневшими страницами обгоревшей рукописи. Сквозь зеленые кроны, пробивались, будто языки пламени через печную заслонку, красные и желтые всполохи.

  И тут, как и раньше бывало с ним, поэт пришел в приятное возбуждение, увлекся, замелькали в просветлевшем мозгу образы, запорхали, складываясь в неясные пока строфы, слова.

  Там-па ра-рам. Там-па ра-рам. Тучи. Тучи мчаться. Нет, мчаться тучи. Вьются тучи. В поле еду. Вьюга плачет... вьюга знает... помнит... злится...

  И вдруг...

  Вечное случайное 'вдруг', от которого гибнут несокрушимые империи, совершаются невероятные победы, а история делает неожиданный volte-face*.

  Зачастую лицом в цирковые опилки.

  Словесный вихрь в голове только-только стал приобретать определенный ритм и структуру, только-только часто забилось в порыве наслаждения сердце, как парящий в облаках поэт налетел со всего размаха на возникший на пути валун, ушиб ногу и пал на четвереньки, ссадив колени и ладони. От души чертыхнувшись, Пушкин вскочил, огляделся и только тут осознал, что окружающие его места похожи на что угодно, только, свят-свят, не на Болдинский лес. Вместо пожухлой листвы скрипели под валенками, разваливаясь, комья бурой, будто пропитанной свернывшейся кровью, глины. Тут и там вырастали из земли хищные обломки каменьев плоского нагорья, а впереди, на близкой вершине, скрученное из множества сросшихся стволов, нависало над миром узкими ножами-листьями необъятное, невиданное для Великоросии дерево. Ни дать, ни взять, смертоносный анчар с сочащейся из-под коры гнойной смолою.

  Прохладный и свежий осенний воздух сгустился во влажный жаркий туман, а ясный солнечный день - в накрытые низкими облаками размытые сумерки.

  Лукоморьем повеяло на поэта, Лукоморьем. Весьма недружелюбным.

  Под

--">