Александр Дмитриевич Зеленов - Призвание

— А Слипчука ты, случаем, не помнишь?

— Это который профкомом в училище заворачивал? Как же не помнить, помню!..

И рассказал, что на фронт Слипчук не попал, схлопотал где-то бронь, отсиделся в тылу, а после войны был у Гапоненки в мастерских заместителем.

Гапоненко же был изгнан из мастерских самими художниками после того, как развенчали культ личности Сталина. Тайно, как тать, исчез из села вместе со Слипчуком, снова теперь орудуют где-то… Изгнать-то изгнали, да столько сумели здесь они наворочать, что и сейчас еще их наследство расхлебывают. Мастерские, правда, растут, в них уже больше двухсот мастеров, вот только местных средь них, коренных таличан, почти не осталось, больше все пришлые, со стороны. Есть мастера неплохие, есть виртуозы, заслуженные, народные (Горюнов назвал несколько имен), но нет уж того в их работах, чем привлекали старые мастера… Да и что говорить! Старики, корифеи — это ведь ренессанс талицкого искусства, его золотой век.

Как обстоит с традициями? Да как… И теперь еще много шумихи, споров, по какому пути идти, как понимать традиции и нужны ли они. Одни горой за традиции, другие в них видят только помехи. И снова множество указаний сверху, что и как надлежит им делать, и опять во главе план и вал…

Из искусствоведов всерьез занимаются их искусством два-три человека. До сих пор и у них нет единого мнения, как ему развиваться дальше. Нет его и среди мастеров — ищут вслепую, ощупкой…

На прощание он дал московскому гостю стопу газет и журналов — пусть познакомится с этим сам.

Придя к себе в номер, он долго листал, просматривал их и лег только в третьем часу с головой, распухавшей от мыслей.

Как легко ведь, как просто бывает испортить большое и нужное дело! И как потом тяжело его ставить на ноги заново! Почему, почему так бездумно мы портим, сметаем, изничтожаем нередко то, что создавалось веками, усилиями поколений, на чем лежит печать Времени?..

Вздремнуть довелось недолго, в шесть утра он снова уж был на ногах, разбуженный криком грачей.

Через открытую форточку комнату промывало густым деревенским воздухом. За окном на зеленой траве, в тени от стоявшей рядом старой ветлы недвижно лежала сетка горячих солнечных пятен.

Он улыбнулся, вспомнив, как спрашивал Горюнова, не знает ли тот чего о судьбе Евгении Станиславовны.

«А у вас с ней… чего-то такое было?» — спросил Горюнов.

«Да ничего, просто так…» — ответил смущенно он и начал тереть левый глаз.

Горюнов же весело стал вспоминать, как приглашала она, секретарша, поодиночке его и других ребят на квартиру к себе, угощала там чаем, домашней наливкой, как слушали с ней патефон…

«И у тебя то же самое было?»

Александр Ильич не ответил, и оба расхохотались, вспомнив своеобразное хобби своей секретарши, ее увлечение мальчиками.

Горюнов рассказал, что после войны к ней наезжал иногда Бугаев, главный ее любовник, — от алиментов скрывался, несколько раз был женат…

Увидев в окно гостиницы белую колокольню, он снова почувствовал счастье и стал одеваться с тем ощущением, какое бывает разве что в детстве в канун великого праздника. За четыре оставшихся дня он решил побывать в старом и новом музее талицкого искусства, в училище, в мастерских, встретиться с мастерами-художниками.

Он перешел улицу и направился к колокольне Ильинской церквушки, белевшей среди старых ветел. Там, как сказал ему Горюнов, находится местный талицкий пантеон.

Кладбище было обнесено жиденькой деревянной оградкой, вид имело совсем разоренный, заброшенный. Могильные старые холмики с остатками железных и деревянных крестов — все поросло густою травой, лишь несокрушимо, как прежде, стояли гранитные глыбы памятников хозяину мастерской Сарафанову, потомственному почетному гражданину, и супруге его Татiане Васильевне, тоже потомственной и почетной. Посередине кладбища торчали еще два уцелевших памятника — «вязниковскому купцу» Александру Трифоновичу Коровенкову и рано «почившей в бозе» его молодой супруге.

Вспомнив, как некогда закалял свою волю на этом вот самом кладбище, Александр Ильич принялся шарить глазами, пытаясь найти тот ноздрястый камень, под которым когда-то провел жуткую ночь. Камень тот сохранился, но почти весь ушел в землю.