Константин Васильевич Домаров - Синеет речка Тара

бежится. Земля к себе притягивает, засасывает, засасывает, как трясина. А там эта высота. Последняя. И дот, грохочущий огнем и смертью. И надо, надо уничтожить его. Но как? А тут дружок Петька Фролкин в щеголеватом костюме, улыбающийся. Он что-то говорит Егору, и вот они вместе бегут уж каким-то лесом или камышами. А страшный ураган ревет над головой, деревья с корнями выворачивает, и летят те деревья с гулом и треском в черное небо с бесконечно сверкающими в нем ослепительными молниями. Страшно! Страсть господняя вокруг, ад кромешный. И негде от всего этого укрыться, найти спасение. А куда ж делся дружок Петюня? Ах, вот он! Но это вовсе не Петюня Фролкин, а Удачин. Он стоит незыблемым столпом посреди этого ада, ухмыляется и говорит: «Окосел ты совсем. Давай я тебя приголублю». И больно тянет за ухо.

«Крыса!» — проснулся Егор Парфеныч и услышал, как крыса шуранула, загремела чем-то. В самом деле обнаглели, паскуды. Надо, наверно, сматываться отсюда, как ни печально. А воевать с ними, как советует Удачин, — пустое дело.

С озера донесся глухой раскатистый выстрел.

— Вот, вот! — шепчет Егор Парфеныч. — Охотничек, едрена вошь! Не натешится. Однако что ж это я?..

Его будто взрывной волной подбросило с лежанки: он услышал тревожный клекот лебедя. С глухой тревогой, с туманом в голове и слабостью во всем теле он заторопился на двор.

Солнце уже село, ушло за дальний темный лес. В той стороне только край неба бледно светился, а тут, в вышине, над головой, уже мирно перемигивались далекие звезды. Вечер серо-голубой, наполненный бодрящей свежестью. И озеро спокойное, дремлющее, густой синевы. Но вот вечернюю тишину разорвал выстрел, и Егор Парфеныч увидел на фоне позеленевшего неба сизоватый пучочек дымка, а затем из-за густого тростника взмыл лебедь и с обеспокоенным клекотом полетел низко над водой.

«Да что же это? — так и толкнуло больно в груди рыбака. — Мамочки мои!» Он понял, происходит самое страшное: Удачин совершает злодейство — убивает лебедей. Как обезумевший, заметался он по берегу, не зная, что ему теперь делать, чтобы предотвратить беду. И лодки-то другой нет, хоть вплавь бросайся. А лебедь все кружит, кружит, своих покидать не хочет. Но сейчас, сейчас и его… И Егор Парфеныч, почти задыхаясь от негодования, осипшим голосом закричал:

— Э-э-эй ты-ы-ы!..

Тут снова хлопнул выстрел, и круживший лебедь будто налетел на какую-то воздушную преграду, разбросил широко крылья и почти отвесно пошел к воде.

— Ах, гад!

Егор Парфеныч ухватился за голову и стоял в таком положении, не сознавая ни себя самого, ни всего того, что его окружало.

Казалось, прошла вечность, пока Егор Парфеныч увидел приближающуюся лодку с Удачиным. Тот плыл медленно, тяжело, расчетливо орудуя веслом и что-то беззаботно насвистывая. Вода под веслом всплескивала, позванивала все отчетливее и явственнее. Егор Парфеныч смотрел и не верил своим глазам. Неужели?! Но не снег же это там, в лодке, белеет? Мамочка ты моя родная!

Лодка ткнулась в берег, а Егору Парфенычу показалось, что она всей своей страшной тяжестью ударилась в него. Он даже покачнулся. В лодке белой горой лежали убитые лебеди. У Егора Парфеныча язык так и закляк, когда он попытался было сказть что-то победно улыбающемуся Удачину.

— Уже и выспался? — удивился Удачин. — Ну ты, дед, неугомонный человек. Ни война тебя не взяла, ни коньяком тебя не свалишь. Одним словом — геррой!

Егора Парфеныча душили подступившие к горлу слезы. Он хорошо теперь понимал, какую непоправимую ошибку допустил своей мягкотелостью, бесхарактерностью, по отношению к этому человеку. Прав, тысячу раз был прав Семен, высказывая свое мнение об Удачине.

— Что же это ты наделал? — борясь с заколотившей его дрожью, тяжело сказал наконец он. — Лебедушек…

— Захнычь еще, как дитя, герой, — сказал Удачин, вынося из лодки на берег мертвых лебедей.

Он брал их за крыло, за ноги, ступал чугунными ногами по хрупкому настилу, и безжизненные головы птиц низко свисали на длинных шеях, касаясь черными клювами белых жердин. Он бросал их в коляску мотоцикла и утрамбовывал, будто какие-то тряпки.

Смотреть на все это Егору Парфенычу было просто невыносимо. Дрожь все сильнее овладевала им, невольно сжимались кулаки, и он готов был тут же вцепиться в горло этому стервецу, как это уже было однажды там, на фронте, в рукопашной схватке с дебелым фашистским молодчиком. Вид у него сейчас, --">