Сергей Александрович Соловьев - Спасатель

вернется. Попросите. Я без нее вот, оказывается, просто жить не могу… понимаете?

— Как же я такое просить стану?

На небе догорали последние звезды. Отрепья низких туч, казалось, отовсюду собирались над рекой. Прошелестел лес. Ветер качнул заречные травы. Рябил водой. Хлопнул лариковской рубахой.

— Значит, никак не можете?

— Никак.

— Жалко. А что у вас с ней?

Лариков пожал плечами:

— Ничего. Я пойду, пожалуй… холодно.

— У меня в машине ружье, — сказал тогда Ганин. — Я его украл у отца. Сейчас я его возьму и тебя убью.

— Глупости какие, — удивился Лариков. — Жаль. А я вот только за тебя порадоваться хотел… — Лариков повернулся и, не прощаясь, пошел прочь.

Ганин недолго смотрел ему вслед. Потом повернулся и пошел к машине. Открыл дверцу. Влез внутрь.

Ружье стояло рядом, прислоненное к соседнему сиденью.

Ганин вставил ключ в зажигание. Мотор завелся сразу. Ганин оглянулся. Через заднее стекло снова видел, как неторопливо уходил Лариков.

…Тогда Ганин взял ружье.

Вылез из машины. Мотор все работал.

— Эй, — крикнул Ганин Ларикову вслед и пошел. Ружье нес в правой руке, дулом к земле.

Лариков остановился. Ждал Ганина. Тот подошел близко.

— Значит, никак ей этого сказать не можешь? — опять спросил Ганин, и голос его не выражал почти ничего.

— Нет, не могу, — подтвердил Лариков.

— Понимаю, — огорчился Ганин и выстрелил в него не целясь, снизу откуда-то, от бедра.

Попал в живот. Лариков едва дотронулся до живота, и рука показалась черной. Такая темная оказалась у него кровь, обильная и черная отчего-то.

Лариков не сказал ничего. Отвернулся и почему-то побрел в глубь воды. Потом у него подвернулись колени, и, покачнувшись вперед, он упал плашмя.

Ганин неторопливо вернулся к машине. Мотор все работал.

На реку Ганин больше не глядел.

Он сел за руль, ружье поставил рядом. Как было, аккуратно прислонил к соседнему сиденью…

…Ганин обернулся.

Через заднее стекло видел, как Лариков неторопливо шел, уходил кромкой берега, живой и здоровый.

Ганин глядео неподвижно.

Прислоненное к сиденью ружье стояло рядом… И тогда Ганин ружье все же взял…

Открыл дверцу наружу. Ружье поставил прикладом на песок. Стволы сунул в рот.

Ощутил нёбом жутковатый холод металла, дыры стволов.

Исхитрился нажать курки разом. Тупо и сильно ударило в затылок…

…А Лариков все уходил по песчаной кромке речного берега. Ганин глядел ему вслед. Ружье стояло на месте нетронутым…

Ганин отвернулся. Думал. Вот тут и пошел снег. Он опускался с неба густой и очень белый, падал на ветровое стекло. Мотор работал — снег таял сразу.

— Это чему же он радоваться-то хотел? — спросил себя Ганин. — Или, может, — тут опять возвратилось к нему начало той мысли, и теперь он додумал ее до конца. — Или вправду, быть может, делать мне ничего не надо, никто чести моей и не думал оскорблять? Или, может быть, даже вправду мне радоваться надо теперь?… Потому что, кажется, только теперь я понимаю… не понимаю даже, нет, просто знаю, как люблю ее… а никогда ведь раньше не знал.

Лариков все шел берегом, и на душе его было удивительно светло. Так хорошо, отчего-то вдруг светло и чисто, как не было очень давно, может быть, с самого раннего детства.

Плыла лодка. Паша стоял на корме. Привычно толкался веслом Лева Бадейкин. Оля сидела, повернувшись лицом вперед:

«Снег, — молча изумлялась она, — какой он, оказывается, белый. Я про это забыла. И до чего светло вдруг. Глядеть больно. Светло и чисто. И еще тихо. И, значит, все еще может сбыться. Совсем по-другому. Вот как снег…».

Инструменты сложены на дне, Лева набросил на них куртку. Лодка шла бесшумно. Бесшумно, как первый снег.

Электричка. В тамбуре стоят Ася и Виля. Стекол в дверях еще не вставляли. Мимо проносятся реки, луга, стога. Бело.

— Папа, — спрашивает отца маленький мальчик в другом углу тамбура, — отчего это дядя молодой, да лысый? — показывает на Вильку.

Ася улыбается.

— Он плохо себя вел, — подумав, отвечает папа, — и его обрили, в милиции…

Виля тоже улыбается.

— Совсем природа озверела, — удивляется он, — в сентябре --">