Михаил Ефимович Зуев-Ордынец - Песни над рекой

заграничного образа жизни его улучамларские новости никак не назовешь! Наоборот, картинка очень неприглядная получается. Какой же смысл сор из избы выносить? Нету смысла! А это и есть самое опасное.

Он замолчал, потом, озаренный какой-то догадкой, сказал, понизив голос:

— А не отвлекающая ли группа Атаев? Вымотают нам нервы, заставят только на него смотреть, а за его спиной настоящие придут. А? Как на вашу думку, товарищи?

— Грубо очень. Шаблон, — сказал капитан.

— А не наоборот ли? Не новый ли, оригинальный ход? — задышал Кравченко горячо и шумно, и ноздри его носика зашевелились, будто он принюхивался к чему-то. — Ой, не грубая работа, не шаблон, а что-то другое! В их поганом ремесле, если по шаблону работать, сразу, как муха, влипнешь.

— И все-таки не получается, — качнул головой капитан. — Значит, по-твоему, Дурсун «на себя огонь вызывает»? Хватит ли на это душонки платного шпиона и убийцы? Нет, не получается!

— Сверху берешь, товарищ капитан. Ты вглубь бери! А ненависть? Собака не из корысти, а от злости кусает. Что, не верно? — торжествующе хлопнул Кравченко по могучей ляжке. — Ты ненавидишь кого-нибудь?

— Конечно.

— Кого например?

— Ну… — почесал щеку капитан. — Капитализм, например, поджигателей войны…

— Да нет! Человека, живого, с которым встречаешься, разговариваешь, может быть?

— Тогда… По-настоящему, пожалуй, нет.

— То-то и оно! Настоящая ненависть — это огромная штука, это оружие страшной силы! Верно или не верно?

Капитан молчал, искоса, уголками глаз поглядывая на Кравченко. «А ведь умен, черт! И вправду вглубь копнул!..» Кормилицын любил этого резкого, как выстрел, но по-детски прямодушного человека. Дружить с ним легко, а служить — трудновато. Четкий, исполнительный, по-солдатски выносливый и невзыскательный и с поистине звериным чутьем на врага, старший лейтенант служил весело, азартно, красиво. Прирожденный пограничник! Но вот беда: горяч он страшно. Много в нем этого самого азарта и ненужного риска. Если потянет с границы опасностью, тревогой, для старшего лейтенанта это как удар для гремучей ртути. Каждую минуту может взорваться! Тут за ним следи в оба!

Кормилицын снял руку с подбородка.

— Ты действительно вглубь взял. Но откуда у него такая ненависть?

— Это мы и должны выяснить.

На столе начальника запищал зуммер телефона. Кормилицын взял трубку, послушал, напряженно собран лоб гармошкой, и сказал тихо и строго:

— Не кричите в трубку. Не нервничать. Спокойнее.

— Откуда? С границы? — спросил Кравченко.

Но капитан выставил отстраняюще ладонь и продолжал разговор.

— Так. Все понятно… Нет, ничего больше не предпринимайте… Разрешаю. Напарника оставьте, а сами являйтесь немедленно. Аллюр три креста.

Он положил трубку.

— С границы. Старший наряда сержант Волков. Просил разрешения явиться со спешным и секретным докладом…

Снова скучный деловой разговор о клевере, ячмене и сене

От духоты и жары, как на банной полке, от тревоги и злости старший лейтенант обливался потом и все же не мог усидеть, топал возбужденно по канцелярии, как в строю припечатывая шаг и делая руками отмашку «вперед до пряжки, назад до отказа». Шпоры его звенели, раздраженно переругиваясь. Мушка беспокойно следила из-под стола за бегающим старшим лейтенантом. А капитан читал внимательно акты на фураж и не спеша подписывал их толстым красным карандашом. Шералиев, тоже внешне спокойный, перелистывал книгу приказов.

Кравченко остановился и стал тереть ладонью затылок.

— Удивит нас сержант Волков, вот увидите, удивит! — он посмотрел на ладонь, грязную от набившейся в голову пыли. — Атаев работает, никаких сомнений!

— Ты полегче, старший лейтенант, — сказал капитан, аккуратно ровняя ладонями стопку актов.

— Что полегче? — грубовато крикнул Кравченко. — Не огород с картошкой охраняем — государственную границу! А у нас все полегче да полегче!

— Я говорю, топай полегче: стол трясешь и половицы продавить можешь. Знаешь ведь свой вес, — капитан положил перед собой новый акт, но в дверь постучали, и он крикнул:

— Да-да, можно! Входите, сержант!

Дверь медленно, нерешительно открылась — и вошел Дурсун Атаев. Он молча от порога поклонился, приложив руку к сердцу и к тюбетейке на бритой голове.

У мираба было обычное для этих мест худощавое, ничем особенно не примечательное лицо, с большим и --">