Даниил Александрович Гранин - Место для памятника

Осокин — это комбат наоборот из повести «Наш комбат». В отличие от того, пристально вглядывающегося в прошлое с целью установить объективную истину, Осокин — человек с «неколебимой убежденностью в том, что все можно отменить, подчинить, исправить — и теорию невероятности, и физику, и будущее, — в сущности, он брался переделывать и прошлое».

Гранин в этом рассказе ищет новые художественные возможности, сочетая фантастику с гротеском, гиперболой. Образ Осокина строится им по законам сатирического изображения. Это — образ, лишенный светотени, вариантов; никаким «выбором» в рассказе и не пахнет.

Сочетать же по законам психологической прозы образ человека «здравого смысла» с образом человека стихийно талантливого, одаренного, как говорится, «от бога» Гранин попытался в повести «Однофамилец».

«Кто-то должен», «Однофамилец», «Дождь в чужом городе» — повести чисто беллетристические, сюжетные, написанные без какого-то ни было документализма. Гранин оставляет здесь свою проповедническую публицистику, прячет свой сильный авторский пафос; вместо открытой читателю творческой лаборатории — поисков жанра на глазах публики — традиционное фабульное повествование.

Наиболее «романична» в ряду этих повестей повесть «Дождь в чужом городе». Это повесть о любви, о верности, о глубине и искренности чувства, о человечности.

Перед нами впервые (потом это продолжится в романе «Картина») возникает образ провинциального городка Лыкова, в котором и сосредоточивается неторопливо развивающее действие.

Нет здесь выдающихся физиков, великих открытий, нет спасения человечества, нет шума исторического времени.

Гранин пробует себя в новом жанре — жанре любовной повести.

Но он верен себе, внутреннему пафосу своего творчества: и здесь все проходит под знаком выбора. Выбор совершается сейчас, теперь, может быть, от неверно выбранного пути переменится вся жизнь. Это состояние неустойчивости, нестабильности, недовыбранности человеческих отношений и создает чуть размытую, чуть туманную слегка «чеховскую» атмосферу повести.

Чижегов, человек командированный (он едет из Ленинграда на лыковский завод отлаживать регуляторы, но для Гранина это не суть важно) и семейный (а вот это уже гораздо важнее), заводит роман — можно сказать, от провинциальной скуки. Но этот вполне пошлый поначалу роман перерастает в нечто гораздо большее — в глубокое чувство, только сам Чижегов от него отмахивается, стараясь не принимать ничего всерьез.

Гранин в этой повести отходит от изображения человека идеи, чей выбор был в конечном счете выбором убеждений, формирующих бытовое поведение героя. Акцент перемещается на другое — на выбор повседневной жизни, определяемой выбором чувства.

Чижегов ничего не хочет выбирать сам. Он уже привык к мысли о том, что в его жизни существуют две женщины. На выбор его провоцирует Кира — да и выбрать-то он должен вроде не для себя, а для нее — она получила предложение от хорошего и преданного человека выйти замуж. Как Чижегов решит, так и будет.

Чижегов и любит по-своему Киру, и неспособен взять на себя ответственность за выбор, ответственность за судьбу Киры.

Чижегов — человек «всякий», и Гранин анализирует эту «смутность чувств», приглушенность, неосознанность событий, в которых автоматически не живет, а существует его герой. Только страх потерять Киру выводит его из этого полудремотного состояния, возвращая ему на какое-то время эмоциональную свежесть и восприимчивость. Ему становится грустно за «утлую свою судьбу».

Но самое главное состоит в том, что Чижегов «впервые в жизни… не знал, чего он хочет… Признание Киры сделало все безвыходным».

Странное дело: теряя Киру, Чижегов обретает другое — успех в изобретении, карьеру. Судьба как бы меняет все местами: оболгав и трусливо унизив свое чувство, Чижегов словно продает свою любовь, свою душу, взамен получая другое. «…В судьбе его с этого времени начали происходить счастливые перемены» — Чижегова после лыковского успеха заметили, оценили его хватку, сообразительность, назначили руководителем группы.

В Чижегове, пробудившемся было к любви, к прекрасному, возобладал «здравый смысл» — и только временами, мстя за утраченную душу, наваливалась на него тяжелая тоска.