Георгий Филиппович Шолохов-Синявский - Суровая путина

Г. Шолохов-Синявский Суровая путина

Часть первая

1

До вторых петухов Аниська Карнаухов пробыл на гулянке, а зорю прокоротал с другом своим, Васькой Спиридоновым, в песчаном затоне за удочками. Домой пришел с распухшим от комариных укусов лицом и мутными от бессонно проведенной ночи глазами. На кукане^[1], туго стянувшем палец, предсмертно зевал единственный розовоперый сазан. Опустив рыбину в ведро, Аниська лег тут же за глухой стеной хаты на росистую прохладную лебеду и захрапел.

Громко кашляя, вышел из хаты Егор и, сурово посмотрев на сына, стал развешивать на перекладинах, перекинутых через двор, мокрым после вчерашней ловли бредень. Он, видимо, колебался, будить ли сына: по-ребячьи беспомощным было загорелое, с темным пушком на губе, лицо Аниськи.

Перекинув через перекладину тяжелое полотнище сети, погасив скупую улыбку, Егор подошел к сыну, легонько дернул его за смуглорозовое ухо.

Аниська привстал, уставился бессмысленно тусклыми главами в отца.

— Подымайся, — строго приказал Егор, — сбегай к Спиридоновым за смоляным корытом. Живо!

Откинув со лба черный лоснящийся чуб, недовольно сопя, Аниська встал.

— Чего так приспичило? Не лохмотья ли свои смолить?

— Конец обтрепался — просмолим. Иди.

— Хоть бы путевое что, а то — старюку… Была охота…

Аниська нехотя шагнул к камышовой калитке, оглянулся. Отец, хмурясь, расправлял снасть. Голые волосатые ноги его были покрыты серой коркой грязи, на сутулой спине, по обесцвеченной солнцем рубахе ползали блестящие изумрудные мухи. Отец проворно, деловито двигал руками. Рукава, продранные на локтях, чернели дырами, обнажая коричневое, в землистом загаре тело. Ветхая снасть путалась в нагибающихся пальцах жалкими отрепьями, и сам отец казался Аниське таким же дряхлым и жалким.

Аниська вздохнул, виноват горбясь, подошел к отцу.

— Может, и смолы заодно спросить, папаня?

Егор отмахнулся.

— Смолы не надо. Ты зайди-ка мимоходом к Аристархову. Пускай на зорю ладится.

— Далеко махнем?

— В законном попробуем.

Все еще хмурясь, Аниська вышел за ворота.

По-вчерашнему невесело, сразу обременяя тягучими рыбачьими заботами, встретил его день.

Лов рыбы в законной полосе не утешал его. Многие затоны Нижнедонья обмелели, рыба гуляла в гирлах^[2], на глубях, зорко охраняемых кордонами. Все, кто был победней снастями, потрусливей, с нетерпением ждали низовки: подует с моря напористый ветер, пригонит воду, а вместе с ней рыбу. Загуляет она по ерикам, по рвам и колдобинам хуторских приречных левад. А до того времени, когда рыба сама придет в ерики, какая ловля в законном?

Да и много ли этих законных мест? Не успеешь веслами махнуть — уже запретное. А чуть подальше выбрался — начинают поливать царские пихрецы^[3] перекрестным огнем. Совсем недавно убили Ефрема Чеборцова, Данилу Бакланова — старых рыбаков, веселых ватажников…

Тихонько насвистывая, Аниська шел вдоль берега. Направо, сквозь редкую чащу камышей, сияла, словно расплавленное олово, мелководная речушка Мертвый Донец. За рекой, в знойной голубой дымке, теряясь в дрожащем мареве, лежало займище. В безветренном сухом воздухе, предвещая пыльное застойное бездождье лета, тонко звенели оводы.

Аниська поглядывал на небо, на займище, думал:

«Солнышко палит не по-весеннему, где уж тут по мелководью сетки мочить. Не иначе, как на низовку папаня надеется…»

Васька Спиридонов, неуклюжий, веснушчатый парень, с облупленным носом и желтовато-серыми, суженными, как у кота, глазами, сидел у сарая на обглоданной карче и насаживал крючья.

— A-а… Анися-разбойник! — ухмыляясь, закричал он навстречу Аниське. — Сколько лет, сколько зим! Садись крючья обделывать.

— Некогда, Вася. Давай-ка смоляное корыто. Отцу приспичило справу смолить.

— Какую справу? Не новую ли?

— Толкуй. Ячейки, пальцем раздвинь, лопаются, так он хочет смолой слепить.

— Должно, крутануть^[4] в запретном надумали? — лукаво подмигнул Васька, откусывая ржавым зубилом проволоку.

— Куда там… В законном.

Аниська сдвинул темные брови.

— Недавно, как с цепи срывался батька мой, под самые пули лез, а теперь притих, сопит да оглядывается. Сон страшный, наверно, приснился.

--">