Федор Михайлович Достоевский - Бесы - английский и русский параллельные тексты

минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный. In fact, they all sing continually, or if they converse, it is simply to abuse one another vaguely, but again with a tinge of higher meaning. Вообще же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения. At last the scene is changed again; a wilderness appears, and among the rocks there wanders a civilized young man who picks and sucks certain herbs. Asked by a fairy why he sucks these herbs, he answers that, conscious of a superfluity of life in himself, he seeks forgetfulness, and finds it in the juice of these herbs, but that his great desire is to lose his reason at once (a desire possibly superfluous). Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? - ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его - поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее). Then a youth of indescribable beauty rides in on a black steed, and an immense multitude of all nations follow him. Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. The youth represents death, for whom all the peoples are yearning. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут. And finally, in the last scene we are suddenly shown the Tower of Babel, and certain athletes at last finish building it with a song of new hope, and when at length they complete the topmost pinnacle, the lord (of Olympia, let us say) takes flight in a comic fashion, and man, grasping the situation and seizing his place, at once begins a new life with new insight into things. И, наконец, уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей. Well, this poem was thought at that time to be dangerous. Ну, вот эту-то поэму и нашли тогда опасною. Last year I proposed to Stepan Trofimovitch to publish it, on the ground of its perfect harmlessness nowadays, but he declined the suggestion with evident dissatisfaction. Я в прошлом году предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать, за совершенною ее, в наше время, невинностью, но он отклонил предложение с видимым неудовольствием. My view of its complete harmlessness evidently displeased him, and I even ascribe to it a certain coldness on his part, which lasted two whole months. Мнение о совершенной невинности ему не понравилось, и я даже приписываю тому некоторую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два месяца. And what do you think? И что же? Suddenly, almost at the time I proposed printing it here, our poem was published abroad in a collection of revolutionary verse, without the knowledge of Stepan Trofimovitch. Вдруг, и почти тогда же, как я предлагал напечатать здесь, - печатают нашу поэму там, то есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича. He was at first alarmed, rushed to the governor, and wrote a noble letter in self-defence to Petersburg. He read it to me twice, but did not send it, not knowing to whom to address it. Он был сначала испуган, бросился к губернатору и написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читал мне его два раза, но не отправил, не зная, кому адресовать. In fact he was in a state of agitation for a whole month, but I am convinced that in the secret recesses of his heart he was enormously flattered. Одним словом, волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердца был польщен необыкновенно. He almost took the copy of the collection to bed with him, and kept it hidden under his mattress in the daytime; he positively would not allow the women to turn his bed, and although he expected every day a telegram, he held his head high. Он чуть не спал с экземпляром доставленного ему сборника, а днем прятал его под тюфяк и даже не пускал женщину перестилать постель, и хоть ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрел свысока. No telegram came. Телеграммы никакой не пришло. Then he made friends with me again, which is a proof of the extreme kindness of his gentle and unresentful heart. Тогда же он и со мной примирился, что и свидетельствует о чрезвычайной доброте его тихого и незлопамятного сердца. II II Of course I don't assert that he had never suffered for his convictions at all, but I am fully convinced that he might have gone on lecturing on his Arabs as long as he liked, if he had only given the necessary explanations. Я ведь не утверждаю, что он совсем нисколько не пострадал; я лишь убедился теперь вполне, что он мог бы продолжать о своих аравитянах сколько ему угодно, дав только нужные объяснения. But he was too lofty, and he proceeded with peculiar haste to assure himself that his career was ruined forever "by the vortex of circumstance." Но он тогда самбициозничал и с особенною поспешностью распорядился уверить себя раз навсегда, что карьера его разбита на всю его жизнь "вихрем обстоятельств". And if the whole truth is to be told the real cause of the change in his --">