Александр Валентинович Амфитеатров - Ребенок

и отъ краткости телеграммы.

— Надо поговорить… Ну, да, разумѣется, надо поговорить, если мужъ и жена (Ивановъ уже считалъ Марью Николаевну женою) не видались полгода. Но какъ странно Маня пишетъ! Выходитъ, какъ будто она зоветъ меня потому только, что надо поговорить… Э! тьфу, чортъ! какія нелѣпости лѣзутъ въ голову… просто глупая бабья редакція телеграммы, — и ничего больше! А странно однако, что Маня пріѣхала такъ нечаянно, не предупредивъ. — точно съ неба упала…

Такъ думалъ Ивановъ, шагая въ отдаленную улицу, гдѣ жили Гордовы. Чѣмъ ближе былъ онъ къ цѣли, тѣмъ блѣднѣе становились его опасенія и сомнѣнія. Радость близкаго свиданія съ любимой женщиной заливала его душу волною такого полнаго, свѣтлаго счастія, что чернымъ думамъ, если-бы даже онъ хотѣлъ ихъ имѣть, не оставалось мѣста въ умѣ, - порывъ любви былъ сильнѣе ихъ.

Ивановъ вошелъ къ Гордовой бойко, развязно, даже шумно и широко раскрылъ ей объятія. Она встрѣтила его растерянно и нерѣшительно подставила ему свои губы; когда же поцѣлуй затянулся слишкомъ долго, на ея покраснѣвшемъ лицѣ выразились испугъ и смущеніе. Она уперлась въ грудь Иванова ладонями и незамѣтно освободилась изъ его рукъ. Затѣмъ, сѣла на диванъ, сдвинувъ какъ бы нечаяннымъ движеніемъ кресла и круглый столъ такъ, что они совсѣмъ загородили ее; подойти и подсѣсть къ ней стало нельзя.

— Какъ ты поздоровѣла и похорошѣла! — восторгался Ивановъ. — Ты помолодѣла на десять лѣтъ.

Марья Николаевна отвѣчала на возгласы Иванова сдержанно и боязливо, такъ что онъ наконецъ не безъ недоумѣнія взглянулъ на нее: въ ея лицѣ ему почудилось нѣчто скучливое, усталое и насильно затаенное — словно ей надо высказать что-то, а она не смѣетъ. Иванова кольнуло въ сердце нехорошимъ предчувствіемъ; онъ осѣкся въ рѣчи, пристальнымъ испуганнымъ взоромъ уставился въ лицо дѣвушки и увидѣлъ, что и она поняла, что онъ проникъ ея состояніе, тоже испугалась и также странно на него смотритъ. Тогда ему страшно захотѣлось, чтобъ она раздумала говорить то затаенное, что ей надо и что она не смѣетъ сказать. Но Марья Николаевна уже рѣшилась. Она порывисто встала и оттолкнула кресла:

— Нѣтъ, такъ нельзя! — сказала она, ломая свои безкровные бѣлые пальцы, — я не хочу… я должна сказать прямо… Послушайте! Между нами больше не можетъ быть ничего общаго. Не ждите, что наши отношенія продолжатся… Я затѣмъ и звала васъ, чтобы сказать… Вотъ!

Залпомъ, въ одинъ духъ высказавъ все это, она отвернулась къ зеркалу и, задыхаясь, стала безъ всякой надобности поправлять свою прическу. Ивановъ стоялъ совсѣмъ ошеломленный.

— Что съ тобой, Маня? — жалко улыбнулся онъ наконецъ.

Она не отвѣчала. Тогда онъ побагровѣлъ, на лбу его надулась толстая синяя жила, глаза выкатились, полные тусклымъ свинцовымъ блескомъ; онъ шагнулъ впередъ, бормоча невнятныя слова. Марья Николаевна вскрикнула и, обратясь къ Иванову лицомъ, прижалась спиной къ зеркальному стеклу. Ивановъ отступилъ, провелъ по лицу рукой, круто повернулся на каблукахъ и, повѣсивъ голову на грудь, зашагалъ по гостиной съ руками, закинутыми за спину. Марья Николаевна слѣдила за нимъ округленными глазами и со страхомъ, и съ отвращеніемъ. Онъ остановился предъ нею.

— Давно это началось? — спросилъ онъ, глядя въ сторону.

— Что?

— Ну… да вотъ это! — вскрикнулъ онъ нетерпѣливо и, не дожидаясь отвѣта, махнулъ рукой и опять зашагалъ.

Марья Николаевна растерялась. Когда это началось? — она сама не знала. Не то до, не то послѣ родовъ. Она помнила только, что когда въ Одессѣ ей было скучно или больно, ею овладѣвала тупая, узкая, сосредоточенная тоска, изъ эти моменты у нея не было иной мысли, кромѣ раскаянія въ нелѣпой своей связи. «За что я страдаю и буду страдать?» думала она, сперва обвиняя себя одну. Какъ эгоистическій инстинктъ самооправданія привелъ ее отъ нападокъ на себя къ нападкамъ на Иванова, — она не замѣтила. Взвѣшивая сумму позора, лжи, болѣзни и непріятностей, полученныхъ отъ ея связи, она находила эту сумму слишкомъ большою сравнительно съ наслажденіемъ, подареннымъ ей любовью, — и, съ чисто женскимъ увлеченіемъ, утрировала сравненіе, преувеличивая свои печали и унижая радости. Въ ней уже не было любви, ни даже страсти, но стыдъ сознаться себѣ, что она безъ любви принадлежала мужчинѣ и скоро будетъ имѣть отъ него ребенка не дозволялъ ей ясно опредѣлить своя отношенія къ Иванову: «Да, я люблю… — насильно думала она, — но какая я была дура, --">