Надежда Александровна Лухманова - Первая ссора

Надежда Александровна Лухманова Первая ссора

За что они поссорились? Не помню, но кажется — за бальное платье. Да, наверно; это было мягкое шёлковое платье цвета бледно-розового как кожа блондинки, — узкое как трико, и декольтированное — до, до… до предела фантазии модного парижского портного. Оно держалось на плечах узкой чёрной бархаткой, застёгнутой громадным как глаз бриллиантом, да на самой средине груди чёрная бабочка, усеянная бриллиантами, раскинула свои покровительственные крылья. Длинное, узкое платье плотно облегало стройное, высокое тело, льнуло к нему и при каждом повороте обвивалось вокруг, обрисовывая контуры, как у купальщицы под намокшей простынёй.

Графиня, стоя перед зеркалом, начинала сознавать, что это только что полученное ею к балу платье — как будто вовсе не платье! Граф, в перчатках, во фраке, с клаком в руке, смотрел, смотрел и вдруг воскликнул:

— Кокотка!

Для такого лёгкого платья это было несоразмерно тяжёлое слово. Оно упало в комнате между супругами, как удар грома среди совершенно безоблачного неба.

Графиня, только что собиравшаяся переменить туалет, нажала пуговку электрического звонка и побелевшими от сдержанного гнева губами приказала:

— Карету!

Граф, совершенно огорошенный от неожиданно для него самого вырвавшегося слова, последовал за супругою виноватыми шагами, необыкновенно предупредительно взял из рук лакея белую плюшевую накидку и сам окутал ею мраморные и слишком открытые плечи своей красавицы-супруги.

На балу костюм графини Елены произвёл фурор. Многие туалеты были выписаны из Парижа, но такой откровенной смелости не осталось ни в одном. Все были исправлены и, по правде сказать, искажены, как по форме, так и по идее. Шёпот зависти и осуждения, неуловимый шёпот женщин, оскорблённых сознанием, что ни у одной не хватило настолько веры в свою красоту, раздавался вслед графине Елене.

Мужчины, смотря на неё, крутили усы, прищуривали глаза, а некоторые, несмотря на всю благовоспитанность, даже невольно крякали.

Граф чувствовал себя глупо до тошноты, графиня готова была расплакаться, но оба танцевали, смеялись, кушали мороженное, фрукты и только перед ужином уехали домой.

В карете графа душила злость и, чтобы не разразиться на этот раз уже целой тирадой, которая послужила бы достойным продолжением сорвавшегося слова, он чуть не буквально держал язык за зубами.

Елена, с ясною и тонкою логикою женщины давно сообразившая, что во всём виноват муж, потому что без его дикого слова она и сама ни за какие блага не поехала бы в этом туалете, тоже молчала и клялась молчать до тех пор, пока граф на коленях не выпросит прощения.

Дома супруги немедленно разошлись по своим комнатам.

Елена, выдержав с героизмом светской женщины томительную пытку после-бального туалета, отпустила горничную и осталась одна. Её будуар был весь обит как бонбоньерка серебристо-серой китайской материей. Качалка, два низких широких кресла, пуф, стол флорентийской мозаики, кружевной туалет, заставленный безделушками из золота, хрусталя и слоновой кости. Камин розового мрамора и вся отделка от часов до щипцов в безукоризненном стиле Louis XV ^[1]. Золочёный столик и на нём только что брошенные перчатки, веер, браслет и громадный букет, полузавядшие розы которого умирали, наполняя всю комнату сладким, трепетным ароматом. В алькове за откинутым кружевным занавесом виднелась белоснежная, широкая кровать; перед громадным трюмо в двух бронзовых канделябрах горели свечи. Елена подошла и стала перед зеркалом. Её, действительно, без лести можно было назвать красавицей. Густые, длинные белокуро-рыжеватые волосы — привели бы в восторг Тициана, её маленький рот и громадные синие глаза, с длинными ресницами, вдохновили бы Грёза, а бюст, плечи и руки приковали бы к себе кисть Рубенса. Теперь Елена казалась такою девственною и скромною: белый фланелевый пеньюар окутывал её от головы до крошечных ножек, обутых в тёмно-зелёные бархатные туфли; из пушистых кружев жабо как из чашечки махровой астры выступала её изящная маленькая головка, среди бледного лица синие непокорные глаза метали искры.

Она — кокотка!.. Да он с ума сошёл! Какая женщина переживёт такое оскорбление? Завтра же утром она уедет к maman, в Ниццу, на всю зиму — а весною ещё дальше куда-нибудь… в Америку… Чикаго… И это на второй год после свадьбы!.. Она, которая никогда, ни одною мыслью не --">