Сигизмунд Доминикович Кржижановский - Фантом

головного положения, особенно при прямом диаметре – пользуются обыкновенным кожаным мячом с впрессованной в него паклей, – в случаях же более сложных тракций прибегают к трупику мёртворожденного, соответственным образом инъецированному и подготовленному.

– Вот-вот. Никита.

И Никита, забежав с другого конца стола, пододвигал стеклянную ванну, за толстыми гранями которой, втиснув лилово-белые ладони и пятки во вспучившееся проглицериненное тельце, растревоженная толчками, по темя в спирту, сонно раскачивалась «принадлежность» фантома.

Пальцы профессора зашуршали в седых иглах:

– Ну вот. Прооперируем. Положение четвёртое. Лицевое предлежание. Диаметр головы чуть скошен. Приготовьтесь – и спокойненько.

Никита, ободряюще склабясь на студента, свесил свои длинные руки над стеклянной купелью и подшепнул:

– Фифка.

Двулюд понял: и у этого сотню раз отрождавшегося трупика, покорно – из щипцов в щипцы – моделирующего роды, было своё невесть кем придуманное имя. Не сводя глаз с младенца, Двулюд-Склифский надел резиновые перчатки и проверил защёлк щипцов. Тем временем голова Фифки показалась из-за стеклянного края: круглый лоб его был в охвате из вдавленин – десятки щипцов, уже протащивших его сквозь фантом, казалось, – прежде жизни -одели голову нерождённого в страдальческий венец из багрово-сизых язв; веки его – меж синих кругов – были плотно сжаты; из ротовой щели капала слизь и спирт.

Скользким движением Никита вставил препарат в раскрытую тазовую полость фантома: тот шевельнул ногами и напружился, скрипя стойкой. Двулюд, нагнувшись к прибору, ввёл – осторожной прощупью – навстречу темени Фифки – сначала указательный и безымянный левой руки, держа большой палец на оттяжке: тотчас же прощупался стреловидный шов и верхний край уха. Правая рука подвела сначала одну, затем другую ложку щипцов, тотчас же крепко втиснувшихся в виски фантому. Защёлкнулся замок – и в эту-то секунду -Двулюд явственно услышал – там, внутри, за резиновой щелью, что-то тонко и жалобно вспискнуло. Не улавливая причины, студент выпустил щипцы и поднял глаза к профессору. Но профессор смотрел куда-то мимо и вдруг, гневно помотав бородкой, сорвался с места навстречу голосам за дверью; тотчас же голова его провалилась в дверную щель, выкрикивая что-то о шуме, о безобразии, о «чёрт знает что», о науке и мальчишках. Никита, вытянув шею к порогу, сопереживал. Но Двулюду вся эта внезапная сумятица была уже еле внятна и как сквозь муть, вернувшись глазами к фантому, он теперь видел: защёлкнувшиеся щипцы, растягивая резину, плавно вращаясь по спирали, с тихим чавком ползли наружу из фантома; за ними – толчок к толчку – голова, а там плечо, топырящийся локоть, перетяжки ножек. Тельце свисло, качнулось и, боднув щипцами половицу, мягким шлёпом оземь. Студент стоял в полной растерянности, не понимая и не пробуя понять.

Громко ударила дверь, и профессор, отшумев и отнегодовав, победоносно прошествовал к столу:

– Что там у вас? Ага. Готово? Тэк. Удовлетворительно будет, или не весьма? Убрать это.

Опережая Никиту, Двулюд-Склифский, с неожиданным для самого себя проворством, расцепил щипцы и, схватив тельце поперёк, опустил его меж стеклянных стен: что-то больно ухватило его за палец, – он вырвал руку -на поверхности спирта булькнули пузырьки: никто ничего не заметил. Препарат вдвинули назад, в затенённый угол аулы. Фантом, распялив ноги, ждал следующего. Склифский, стиснув прыгающие челюсти, выскользнул в дверь. Его обступили – что спрашивает, трудно ли, легко ли: не отвечая, – мимо.

II

И сразу же дни завертело, как крылья мельницы. Экзамен был последним. В двое суток предстояло уложиться, наладить дела, оторваться от города, уехать. А тут ввертелась сумятица проводов, товарищеских пьянок и всяческой традиционной бестолочи. Двулюд-Склифскому десятками ладоней жало ладонь, проспиртованными губами тыкалось в губы, он подпевал «Гаудеамусу», качал, его качали, качало на рессорах – с ухаба на ухаб, из кабака в кабак. К концу второй ночи сумятица завезла к каким-то крашеным бабам. И тут -нежданно для себя – сквозь путаницу дёргающихся в пальцах тесемок, хихиканье и шорох слов – вдруг предстал ему раскоряченный, осклизло холодный и мёртвый фантом. Склифский, мгновенно протрезвев, оборвал скоропостижный роман, шагал петлями переулков и думал: «Тянул я его, или он сам, – щипцами или…»

Так неясный случай впервые всплыл, --">