Олег Константинович Селянкин - «Ваня Коммунист»

Олег Константинович Селянкин «Ваня Коммунист» 

ПРОЛОГ

Разрывы, разрывы, разрывы... Мы лежим в маленьком окопчике и плотно прижимаемся к вздрагивающей земле, будто хотим, чтобы она прикрыла нас.

Мы — это я и два матроса. Мы — корректировочный пост. Это по нашему вызову открывают огонь корабли Волжской военной флотилии. Это мы нацеливаем снаряды на доты, пулеметные точки и в места скопления вражеских войск.

Уже четвертые сутки мы здесь, на правом берегу Волги. Наш окопчик выдолблен в твердой, как камень, городской земле. За спиной у нас — остатки стены дома. Раньше он был трехэтажный. Я отлично помню его таким.

Теперь нет дома. Вместо него — метровая стенка. В ней проломы, через которые видно Волгу.

Все кирпичи этой стенки посечены осколками и пулями. Будто вся фашистская армия только по этому дому и стреляла.

Если бы было так...

Все дома в городе разрушены. Все камни так же посечены осколками и пулями, так же опалены взрывами бомб и мин. Мне кажется, они и сейчас пахнут пламенем.

Нет дома — нет и тех людей, которые жили в нем. Где они? Не знаю. Они могли переправиться через Волгу. А может, они уходили на том пароходе, который фашисты утопили на середине Волги? Если так, то...

Но мне кажется, что многие жильцы этого дома лежат рядом: из-под развалин несется трупный запах. Он сладковатый, приторный. От него першит в горле и пропадает желание есть.

Разрывы сползают с нашего окопчика. Мы знаем, что сейчас фашисты минут двадцать будут долбить по прибрежной полосе, а потом огневой налет прекратится так же внезапно, как и начался. Огонь поведут лишь дежурные батареи. Для чего? Чтобы не дать нам возможности отдохнуть, чтобы мы ни на минуту не забывали о войне, о смерти.

— На мозги капают, — очень точно сказал однажды матрос Кошкин. Он сейчас лежит рядом со мной.

Только мы ко многому привыкли, и это «капанье на мозги» на нас не действует: о войне мы никогда не забудем, а спать одиночные разрывы не

мешают. Они привычны, как любому человеку привычно тиканье часов в его комнате.

Я сажусь и через стереотрубу осматриваю то, что недавно было большим городом. Белая тарелка луны застыла высоко в небе, льет ровный свет и поэтому отчетливо видны развалины. Вон разинули пасти разорванные нефтебаки. Видны даже черные полосы, тянущиеся от них к реке. Здесь огненным валом, сметая все, прошел горящий бензин.

Правее — коробки заводских цехов. У их стен зубчатые кромки. От этого цехи ночью напоминают старинные крепости, знакомые мне по картинкам.

— Эх, сейчас бы щей... Горячущих! — тихо говорит Кошкин.

Я понимаю Кошкина: почти неделю мы не ели горячего, а последние четыре дня даже чаю нет.

— Может, сегодня чего из еды подбросят,— опять бормочет Кошкин через несколько минут.

А я уверен, что у него и сейчас в вещевом мешке есть еще сухари, хотя нам всем выдали их одновременно и только на два дня. Мы с Никитиным уже сжевали свои, а Кошкин наверняка сберег. И наверняка поделится с нами.

Василий Степанович Никитин — наш телефонист. Он спит. Но мне почему-то кажется, что он только притворяется спящим.

Что я знаю о Никитине? Ему около сорока. Воевал в гражданскую войну, потом плавал на одном из камских пароходов. Женат, имеет четырех детей.

Так написано в биографии. А вообще-то Никитин рядом со мной лишь две недели, но за это время я убедился, что он не трус.

Прошел примерно еще час. Мне снилось, будто нет войны и я с какой-то девушкой бродил по лугу. Он был огромный и весь в цветах. Я отчетливо видел каждый лепесток любого цветка, но девушка будто плыла в тумане. Я только чувствовал, что она очень красива, что лучше ее нет никого на свете.

И тут Кошкин толкает меня в плечо. Я просыпаюсь, сажусь.

— Вон, — зло бросает Кошкин и тычет пальцем в сторону Волги.

Я смотрю на реку. Она --">