Владислав Владиславович Микоша - С киноаппаратом в бою

Владислав Микоша С киноаппаратом в бою

1. Опаленная земля

Оборвалась и замерла над Севастополем канонада.

Изредка четкие пунктиры пулеметной очереди делят время на секунды, и зеленая трасса, прошивая ночь, роняет обессиленные пули в сонное море. Оно, тяжко вздыхая, лениво накатывает на темный берег невидимые волны.

Неудобный окоп на краю обрывистого берега стал уютным, теплым. Рядом со мной, положив стриженые головы на бескозырки и пилотки, спали матросы и солдаты. Неподалеку кто-то, всхрапывая, стонал, произнося во сне несвязные обрывки фраз. Мое расслабленное дремотой сознание поплыло по лунной дорожке и утонуло во сне.

Я проснулся. Из темноты донесся едва уловимый металлический лязг. Его тонкую, как комариный напев, мелодию подхватил прилетевший из далекой Крымской степи теплый, напоенный ароматом трав ветерок.

Немцы подтягивали к линии фронта технику.

Протяжно застонал, не просыпаясь, раненый матрос. Спят бойцы, не знают, что готовит им грядущий день — 226-й день обороны.

Севастополь — последний рубеж, последний клочок опаленной огнем крымской земли…

У моих ног в кожаном футляре автомат — мое оружие, но им застрелить никого нельзя. Он заряжен не смертоносными пулями, а безобидной кинопленкой, которая, впрочем, может стать и обвинением, и судьей, и грозным оружием. Рядом спокойно спит Димка Рымарев.

Море шумит внизу. О том, чтобы заснуть, нечего и думать. В голове беспорядочно, обрывками возникает знакомое и дорогое: Малахов Курган, Пятый бастион, Корнилов…

«…Нам некуда отступать — сзади нас море. Помни же — не верь отступлению. Пусть музыканты забудут играть ретираду. Тот изменник, кто потребует ретираду. И если я сам прикажу отступать — коли меня…» Корнилов сказал это своим солдатам за несколько недель до своей гибели. Я пытаюсь связать воедино прошлое и настоящее, понять те закономерности и связи, которые невидимой нитью соединили те одиннадцать месяцев первой обороны и эти семь месяцев — второй.

Сейчас, когда бессонница острыми гвоздями вбивает в мозг мысли, особенно зримо встает перед глазами облик города, уже искалеченного и изуродованного, я вспоминаю, как два года назад мне довелось побывать на военных маневрах Черноморского флота.

…Город замер, высеченный из золотистого инкерманского камня. Его миниатюрные, увитые виноградником домики с черепичными крышами, оживленные улички, веселые бульвары террасами сбегают к синим бухтам. Сошел в теплые воды бухты и остановился, задумавшись, по колено в прозрачной волне памятник Затопленным Кораблям. Тает в голубой дымке над морем Константиновский равелин — ворота Севастополя. Крики чаек, плеск волн о каменный берег, протяжный тревожный возглас сирены вернувшегося из дозора сторожевика: «Эй! Рыбак! Уснул в ялике? Полундра!»

Двенадцать часов. Бьют на кораблях склянки, и их серебристый перезвон плывет, летит вместе с криком чаек к извилистым бухтам города.

На рейде Северной бухты замерли серые острые громады военных кораблей. Они глядятся в свое отражение. Жерла орудий в белых чехлах, а к высоким мачтам вознеслись бело-синими флагами постиранные и вывешенные на просушку матросские формы. Под Минной башней у каменного пирса стоят миноносцы. Высоко, в центре Исторического бульвара, круглое здание Севастопольской панорамы и памятник Тотлебену. Это силуэт города. Его отражение всегда колеблется в Южной бухте.

Я в разноголосой пестрой толпе на Нахимовской. Мне навстречу идут группами веселые матросы, женщины, дети… Мелькают пестрые платья девушек, золотые нашивки, эмблемы, бескозырки, синие воротники, развеваются черные с золотом ленточки. Сверкает, шумит, улыбается улица…

Низко склонились над пешеходами кружевные ветви цветущих акаций. Сладкий густой аромат курится над городом.

Я не иду, я плыву вместе с толпой. Я ее частица, ее клетка. Я чувствую пульс ее жизни, ритм движения — живой, размеренный, радостный…

Мазки заходящего солнца густо легли на Константиновский бастион. Над розовой бухтой замерла тишина, и только изредка протяжно вздыхает на мороком --">