Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк - Суд идет

защищался Иван Павлович-подсудимый.-- Вы забываете, г. прокурор, что сами обстоятельства складываются иногда так что получается так называемое безвыходное положение. В данном случае я, например, имел право развестись с женой, но не сделал этого из сожаления к ней и законным детям. С формальной точки зрения я виновен, но есть суд совести, оживляющий теплотой своего дыхания мертвую букву закона.    -- Мне особенно нравится эта ссылка на суд совести,-- перебил Иван Павлович-прокурорь.-- Если мы таким образом будем оживлять мертвую букву закона, то всякий преступник найдет свое оправдание. Я тоже взываю к суду совести и глубоко убежден, что именно этот суд скажет: "да, виновен!". В сущности, все дело сводилось, на выдержку характера, на те нравственныя начала, которых недоставало подсудимому...    Иван Павлович просыпался с холодным потом на лбу и долго не мог прийти в себя. Даже открывши глаза, он не верил, что все это была дикая галлюцинация.    -- Евграф, ты здесь?    -- Точно так, ваше превосходительство.    -- Подойди сюда... ближе... и что-нибудь говори...    -- Прикажете про войну?.. Значит, как тогда турок насел на нас, а его было неочерпаемо,-- ну... генерал Радецкий и говорит: "Братцы не поддавайся... Все равно помирать". Ну, идем... не то что идем, а просто царапаемся в гору... Притомились, зачахли, а главное -- пить охота до последней смерти. Ну, а тут в полугоре ключик... Только турок-то так ловко засел, что к ключику приступу нет: кто из солдатиков бросится к ключику -- и сейчас готов. Человек с восемь так-то перебили.. А тут солдатики которые уже из силы выбились: сядет, а встать не может. Тогда, что бы вы думали? Выискался один из фланговых и сейчас с манеркой к ключику... Ведь выворотился целехонек и воды принес. Только ругался, что сапог ему турецкой пулей распороло... Егоровым звали солдатика-то.    На больного действовал не столько сам разсказ, как эпический тон голоса Евграфа. Иван Павлович по инерции повторял про себя отдельныя выражения и начинал сам карабкаться на шипкинския кручи и видел своими глазами тот источник живой воды, доступ к которому был "загражден жалом смерти", выражаясь высоким языком. Все-таки это было легче суда...    Кризис наступил совершенно неожиданно, под раннее утро, когда Евграф задремал, сидя на своей табуретке. Этой слабости верный слуга никогда но мог себе простить и долго считал себя косвенной причиной смерти барина: ну, не задремли он,-- барин, может-быть, остался бы и жив.    С вечера Иван Павлович чувствовал себя как будто лучше и даже попросил чашку бульона. Потом Евграф растирал ему бок какой-то пахучей мазью, потом барин заставил его разсказывать про войну, дотом взял его за руку и сказал:    -- Держи, Евграф...    Потом барин точно весь распустился и задремал. Евграф ушел на свой табурет и тоже прикурнул по-солдатски.    А Иван Павлович и не думал спать. Он опят видел себя в суде и опять был подсудимым и прокурором, но на этот раз в качестве потерпевшей стороны явились обе его семьи: и Ольга Сергеевна с заплаканными глазами, но молодая, и Настенька, и все дети. Он, подсудимый, даже был рад видеть их вместе и только удерживался, чтобы не крикнуть:    -- Ах, как я виноват, но как я вас всех люблю!..    В зале царило молчание, а потом судебный пристав заученным тоном громко проговорил:    -- Суд идет!..    Именно этот момент Евграф и прокараулил, а когда проснулся -- Иван Павлович лежал в кресле мертвый.      

1880 г.

--">