Валерий Дмитриевич Поволяев - Зорге. Под знаком сакуры

могу вернуться, — понимающе отозвался Зорге, для убедительности придавил рукою воздух, будто кипу бумаг, — и я это сделаю обязательно.

— Вот тогда мы с тобою и развернемся. — Юрген поплевал на ладони, понюхал их — чем пахнут? — Правда, меня во Франкфурте уже не будет, я скоро перееду работать в Берлин.

Набрались они в тот вечер основательно — все-таки однополчане, а у однополчан всегда найдется много общих тем для разговора, — и выпили много, и съели много, и собрались уже покидать понравившуюся ресторацию, как за соседним столиком нарисовались две соблазнительные девицы. Юрген немедленно сделал на них стойку, у него даже прыщи на физиономии стали огненно-алыми, будто по ним прошли кисточкой с карминной краской.

— Рихард, — заплетающимся языком проговорил он, — а по-моему, эти ссыкухи нам сейчас очень бы здорово подошли. А?

— Нет ничего проще. Можем взять их с собой.

— А куда? — недоуменным тоном пробормотал партайгеноссе. — Куда повезем? В редакцию?

— А спать где будем, Юрген? А? Ты на своем столе, поскольку он огромный, как аэродром, я на столе главного редактора, да?

Юрген поднял указательный палец, отрицательно поводил им туда-сюда…

— Не-а!

— Тогда поедем ко мне в отель.

— Отель — годится. — Партайгеноссе пьяно похрюкал в кулак, на красных губах его появилась слюна: Юрген Шильке любил сладкое.

Через десять минут они уже сидели в автомобиле — Зорге, Шильке, две девушки, — и по опустевшей улице неслись в центр города, в отель, где в роскошном двухкомнатном номере поселился Рихард.

Места в таком номере хватало всем, можно было разместить еще две компании и хором улечься на ковры, ну а хорошего шампанского, как и старого душистого рейнвейна, было хоть залейся в ресторане, расположенном на первом этаже отеля, чем Зорге не замедлил воспользоваться. Он оплачивал веселье всей компании — всей!

Утром партийный комиссар газеты «Франкфуртер цайтунг» Юрген Шильке, распространяя вокруг себя густое алкогольное амбре, вручил Рихарду хрустящую бумагу, сложенную вдвое, украшенную крупной красной печатью.

— Что это? — небрежно поинтересовался Зорге.

— Письмо в Берлин, в канцелярию рейхсминистра Йозефа Геббельса.

— Зачем? — Деланое недоумение возникло в глазах Зорге и тут же исчезло, он все понимал очень хорошо, благожелательно кивнул: — Это очень правильно — все должно находиться под контролем партии.

— Все немецкие журналисты, аккредитованные за рубежом, проходят утверждение у доктора Геббельса. Лично!

Зорге положил письмо в карман, глянул на циферблат наручных часов:

— Пора подкрепиться в каком-нибудь ресторанчике, Юрген.

Юрген также глянул на свои часики и прищурил один глаз, будто смотрел в прицел винтовки. Потом прикрыл второй глаз и произнес согласно:

— Пора.

— Куда поедем?

— Туда, где подают самый вкусный в Германии рейнвейн, его здесь называют золотым.

— О-о, занятно, занятно! Вперед, в атаку на рейнвейн.

— На берегу Майна есть один дивный ресторанчик, я его давно облюбовал, — Шильке с хрустом повернул ключ в столе, сунул в карман, — но хожу, к сожалению, нечасто — денег не хватает…

— Пусть это тебя не беспокоит, Юрген.

— Неудобно все-таки.

— Между однополчанами не может быть неудобств, — голос Рихарда сделался жестким, в него словно бы стремительно натек и тут же отвердел металл, — мы ходим в одних штанах: мои деньги — твои деньги, Юрген.

— Спасибо, — проникновенно произнес партайгеноссе, — я твой всегдашний должник, еще с фронта, — он протянул Рихарду руку, — ты всегда можешь рассчитывать на меня. В любой ситуации.

Они отправились в ресторан на берег Майна: день нынешний должен был стать продолжением дня вчерашнего.

Через два дня Рихард Зорге выехал из Франкфурта в Берлин на скоростном поезде — поезд этот был последним достижением германской технической мысли, — в мягком, ритмично покачивающемся на ходу вагоне. Здесь даже назойливый стук колес, обычно застревающий в ушах как минимум на два дня, был иным, не таким цепким и изматывающе противным.

Только те люди, которые много времени проводят в поездах, могут воспринимать этот звук, способный расколоть любую, даже очень крепкую голову.

По дороге Рихард размышлял о том, что же он скажет деятелям из канцелярии рейхсминистра, если речь зайдет о его прошлом? Скроет, что дрался на баррикадах Берлина, чистил --">