Винцас Юозович Миколайтис-Путинас - Повстанцы

всякого крепко засела в голове мысль: нет больше крепостного ярма! Она все росла и ширилась, подавляя всякие сомнения и неясности. Что значат разные права, повинности и обязанности, выкупы и выплаты! Ведь сказано вразумительно: панщина отменена навеки! Царь предоставляет крепостным права вольных обывателей!

Люди второпях приводили в порядок сани и розвальни, покрикивая, пробирались сквозь толчею на окраины рынка, на дороги и, взбадривая кнутами лошадей, везли радостную весть домочадцам. Но кое-кто тайком прокрадывался поближе к корчме и, оглядевшись, не заметил ли знакомый, скрывался внутри. Мало ли что в позапрошлом году принесли обет трезвости! Такой день!.. Как тут не выпить, не повеселиться, отделавшись наконец от проклятущей панщины! Вскоре все шинки возле рынка гудели, словно пчелиные ульи в солнечный день. Кое-где, несмотря на пост, уже зазвучали песни. Выпив самую малость, люди быстро веселели и хмелели, а в сердцах у иных вскипало озлобление против панов. Из угловой корчмы с зелеными ставнями выкатились двое подвыпивших молодцов и, охватив друг друга, покачиваясь, затянули:

Отчизна наша, панов черти тащат

По ровном полям, по темным лесам.

Не так их бока ноют,

Как они в голос воют.

На панах вспашем, на женах взбороним,

Панычей пред сохой в борозду погоним.

Пятрас Бальсис и Юозас Пранайтис, выбравшись из города, пустили лошадь рысцой. Некоторое время они ехали молча, но у обоих на сердце было легко и радостно. Правильно говорил этот бетигальский Гугис (так его, что ли?): что дальше будет, увидим, но сегодня хорошо, что нет крепостного права!

Радостное настроение возбуждал у обоих и этот мягкий, солнечный день. Конец марта — чуть не в первый раз в этом году запахло весной. Санный путь, правда, еще крепок, но склоны холмов и пригорки на солнечной стороне уже освободились от снега. Пятрас, окинув взглядом холмы и затянутое легкими облачками небо с синими просветами, невольно напрягает слух: не слышно ли жаворонка. И впрямь — заливается! Только где — и не увидишь. Песня его неотделима от неба, от этих косогоров и склонов. Но раз заливается — значит, наступает весна! Вот и вороны с галками кружат над ольшаником, то садятся, то вновь взлетают. Почуяв весну, вьют гнезда.

С пригорка уже все как на ладони до самого бора, что синеет справа. Вид разнообразят кустарники, рощицы, ольшаники. Кругом все помещичьи поля. Может, Чапского, может, другого пана. Деревни редко увидишь. Жмутся они где-то в лощинах, затерянные средь деревьев, занесенные снегом.

Глядя на необъятные панские владения, Пятрас вспоминает рассказы дяди Стяпаса про графов Чанских. Это жестокие и несправедливые паны. Предвидя, что в конце концов крепостное право все равно отменят, они сами отпустили на волю часть крепостных, только без земли. Одних приписали к местечкам, других превратили в арендаторов, а все для того, чтобы и тех и других легче прижать, обеспечить себя дешевыми работниками.

Но и Чапских не сравнить с ихним паном Скродским из поместья Багинай. Вот это душегуб! Сколько он крови пролил, сколько горя причинил!

Вдруг, вспомнив страшный случаи, бывший прошлой осенью, Пятрас обращается к Пранайтису:

— Эх, Юозас! Доживи Евуте до сегодняшнего дня, все бы у вас по-иному пошло.

Пранайтис вздрогнул, нахмурил брови и стиснул зубы — даже лицо перекосилось. Горьки, видно, воспоминания, глубокая рана ожила в его сердце. Он ничего не ответил, только огрел кнутом кобылу — она пустилась вскачь, раскидывая копытами снег.

Минуту спустя, овладев собой, Юозас опросил у товарища:

— А у тебя как дела с Катре?.. Вроде отец противится?

— Чего там отец! — махнул рукой Пятрас. — Отца бы мы уломали. Пана опасаемся. Знаешь ведь повадки Скродского. Теперь посмотрим. После манифеста, верно, все по-другому обернется. Читал ведь этот паи — крепостным даются права вольных людей.

— Пятрас, — внезапно оживившись, обернулся Пранайтис. — Мне сейчас пришли на ум слова того Гугиса насчет пороха и крупной дичи. Видал, как он подморгнул? Что он при этом думал?

Пятраса будто кольнуло в грудь, но он прикинулся равнодушным.

— Что ж… Может, он видал, как мы с тобой зайцев да волчьи шкуры продавали. На волка, конечно, пороха не жалко, а заяц того не стоит.

— Да, Пятрас, на волка пороха не жалко! — воскликнул Пранайтис и снова подхлестнул кобылу.

Когда гнедая, утомившись, перешла на шаг, --">