Эна Трамп - Вересковый мёд

охранник. Называлось — сторож (с которым Аладдиновна буянила). К воротам я уже первым. Мужик нас впустил, меня, по бабке, обслуживающий персонал знал.

Первым так первым. Он уже совсем — нога за ногу. Тащится. Я его завел, куда знал. Подосиновики.

А лагерь — пустой: война. Но теперь иначе вернулось, будто с другой планеты. Мы с ним как будто вдвоем ДЕЗЕРТИРЫ.

Он ковыряет березу.

Я выложил — то, что бесило до слёз. Оказалось — козырь: — Тут моя бабка работает. Если ты хочешь пончиков — пошли, я попрошу.

Он только глянул — я понял: не хочет.

— Не могу больше здесь, — говорит.

— Я тоже не могу. Еще полмесяца…

Я б тоже хотел домой. А она пусть остается, раз ей так нравятся пончики.

Он качнул головой.

— У матери любовник мент.

— Он тебя бьет? — спросил я, предвосхищая, то, что увидел в кино через тридцать лет.

— Я вообще не знаю, чего ему надо. Надвинется в угол, пузом завалит, и пыхтит. Зона еще никого не исправляла… Никогда не буду пить.

Я ни с кем еще так не разговаривал. У меня были друзья. Один в подъезде жил Вовка. Мы в хоккей играли. Таблеткой. Клюшки делали из стержней от шариковой ручки, загибали конец. Уже года два как не играли.

— Моя мать, — сказал я то, что не повторял вслух никогда и никому. Слышал, как говорили. — Умерла от алкоголизма.

Он не обратил внимания. Потом я понял: он не слышит то, что не хочет слышать. Слышит только себя. А иногда вдруг.

Но тогда как надо. Так, что мне не пришлось сразу провалиться под землю. Как обычное дело — ну конечно, умерла. А у него живая. Неизвестно, что хуже.

— У меня пацаны, — вдруг он заговорил по-другому. — Мы с ними нормальными вещами занимались. Ларек перевернули. И всё вытащили там… сигареты. А однажды ментовскую машину перевернули.

Я почувствовал свое… ну как бы. Маленький опыт. Перевернуть машину?!.. А с другой стороны: поверил я бы в него — если бы не видел перед собой на самом деле?

Решил послушать, что еще будет говорить, потом обдумать.

Он за березу держался и смотрел куда-то. Ростом он уже тогда был с семнадцатилетнего. Потому казался старшим.

— Ты не знаешь… Как горят огни в большом городе… Там милые, хорошие люди. У них тепло, мягко, играет музыка. Они вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему же они там, а я здесь? Я должен быть там, потому что я ничего не боюсь. Значит, жизнь — моя.

Я испытал такое разочарование — что даже не знал, что сделать. Стыд. Когда сам сболтнул — не чувствовал. А теперь — вот. Как его остановить, чтоб он больше ничего не успел.

— Это не ты говоришь, — промямлил я. — Это рассказ. — Я не помнил, как называется, автор — такого понятия для меня вообще не существовало. Ну, Майн Рид. Дюма. Павел Нилин, «Знаменитый Павлюк» —всякий раз натыкался, когда шел по полкам в библиотеке; всякий раз аккуратно огибал, думал, конечно, когда столько раз глазами упираешься. Что за «Павлюк» — про себя, что ли, написал? Но снять — того нет. Я не читал взрослых книг.

Но это я прочитал прямо перед лагерем, недавно. Случайно так попалось. Старик отдает ружье беглому зэку; а тот его сразу же из этого ружья пристрелил. Я куски запомнил почти наизусть. Мне бы обрадоваться, что и он, и я, одно и то же читаем; но — нет. И он, и я — по уши в дерьме, так почувствовал. Глаз не поднять.

Он и бровью не повел.

— Ты ж читатель, — отозвался. — Сапёр.

Пошел медленно, шелестя травой.

* * *

В пятом отряде были нормальные дети, из нормальных семей, лагерь этот непростой, я говорил. Значит, чуть более, чем нормальных. Он, мало что старожил, нормальных на второй месяц отправляли на море, так еще слава перенеслась с прошлой смены, кто-то же и остался. Цеплялся ко всем. Понты во все стороны, мат через слово — на него смотрели с недоумением: в этом социальном слое не котируется. Не так побаивались — всерьез брали не слишком, скорей за шута; но — злого шута; и потом: рост. Шакалил по чужим мешкам — в тумбочки никогда не залезал, а в открытую. Запускал руку в пакет с конфетами — еще и обзывал владельцев хомяками. Каждый ел свою передачу, у нас тоже в отряде так заведено; разве какие-нибудь закадычные друзья делились. К нему же за две смены ни разу никто не приехал. И вот был там такой — хороший, красивый парень. Он к нему подошел.

А тот убрал.

— Это Наташке, — говорит.

Хотел всю коробку возлюбленной подарить.

— Заебо, — ему Хлестаков отвечает. — Завтра скажу --">