Тривимий - Молчание

Тривимий Молчание

Надеюсь, ты это услышишь.

После школы мы обычно всегда ходили к огромному полю с прогоревшей от жары травой, словно бы она так и росла из земли ломкой и бледно-желтой. Я всегда заходил за Сашей, ждал возле его подъезда, но иногда он задерживался, и приходилось подниматься к его квартире. Обычно дверь открывал его отец, который никогда не был рад видеть меня, да и собственно как и Сашу, уготованному в свое совершеннолетие начать собственную жизнь, чтобы, как говорил отец, "стать мужчиной". Да он собственно и не был ему отцом, как говорил Саша, он был скорее отчимом, сменившим его настоящего отца, который в отличие от этого тирана был человеком благородным, честным и добрым, каким Саша часто видел его во снах.

Дверь закрылась. Через пару минут я услышал за ней крики матери и отца, вышел Саша, а за ним в конце коридора стоял отчим и закричал:

– Ты уроки сделал?!

– Да, я все сделал, ответил покорно Саша.

– Чтобы ровно к шести был дома. И другу своему скажи.

– Хорошо.

Я никогда не спрашивал, что у него происходило в семье, ведь у меня и самого было то же самое: мать узнала, что отец изменял ей с репетиторшей, которая должна была подтянуть мою математику, подала на развод, и каждый день они бранились друг на друга, замкнутые в небольшой двухкомнатной квартире, потому что им обоим некуда было податься, особенно мне.. И ведь в конце концов, для того друзья и есть, что они могут разделить свои переживания в молчании, зная мысли друг друга, чувства и эмоции; как в той детской песенке:

Друг в беде не бросит, лишнего не спросит.

И я не спрашивал ничего лишнего, а лишним было то, что будто бы мы, шестиклассники, можем что-то решить, изменить и сотворить, помирить своих родителей и достичь своих мечтаний.

Мы всегда ходили к тому полю, помнишь? То огромное поле, которое заканчивалось на таких далеких жилых районах, что были видны лишь очертания домов, и мы с тобой, услышав, что это новостройки высотой в тридцать этажей, воображали, будто там живут богачи и что мы тоже однажды переедем туда из нашего захолустного места с серыми пятиэтажками, во многих из которых не работает домофон; и поэтому в подъездах часто ошивались гопари и алкоголики. Ох, домофоны! Какая это роскошь была для нас! И какая забава! Помнишь, как мы приходили к Васе, звонили ему по домофону и спрашивали ответы на домашние задания?

Но то поле было всем для нас с Сашей, хоть по началу я не понимал, почему ор водит меня туда.

– Мне просто нравится тут сидеть. Тут спокойно.

Мы сидели с закрытыми глазами под тенью заболевших деревьев, судя по многочисленным лысым веткам, на которых уже не росли листки много лет; и каждая часть нашей сущности наполнялась живостью с каждым дуновением теплого ветерка, запускавшего песню шелеста. И иногда Саша говорил:

– Слушай, а помнишь то стихотворение? Про комнату?

Он всегда любил слушать, как я рассказываю стихи.

– Бродского?

– Ну я не помню. Там еще говорилось, что нужно сидеть дома.

– Да, это Бродский.

Я вставал с земли, выходил на травянистую сцену и начинал читать:

– Не выходи из комнаты, не совершай ошибку, зачем тебе Солнце, если ты куришь шипку…

– А что такое шипка?

– Это такие сигареты.

– И Бродский их курил?

– Наверное. Он много курил.

– Он писал интересные стихи, его интересно слушать. А тебе интересно слушать меня?

– Ну конечно, ты же мой друг.

– Это потому что мы с тобой похожи. Знаешь, в моей жизни сейчас только плохое, и мне хочется выговориться, и поэтому говорить я могу только об одном. А когда начинаешь говорить об этом, то все люди думают, что я преувеличиваю, типо, хочу, чтобы они меня пожалели. И что тогда мне делать? Не выходить из комнаты. Но тогда этот пень будет постоянно заходить и говорить, что я лучше бы учился или книги читал. Жизнь так ужасна, и я знаю, что все хотят поговорить об этом, но почему-то все продолжают делать вид, что это не так.

Хотя в том поле ничего интересного не найти, мы бродили по нему, опустивши взгляды на хрустящую, как чипсы, траву, натыкались на шприцы, бутылки от водки или пива, словно устали искать то, зачем пришли уже очень давно, и потеряли надежду, а продолжали уже машинально.

В школе мы никогда не сидели за одной партой, я сидел на первых рядах, а он – на последнем с краю, противоположно от окна возле стены, увешанной формулами, правилами грамматики, из-за которых нам ставили тройки или двойки, а затем родители снова --">