Татьяна Шевченко - Жизни и реальности Сальваторе

поспешила занять позиции для обстрела чёрного человека.

– Да, – Матео говорил, как стрелял из пулемёта. – Дьявол! Это какая-то чушь, этого не может быть. Идиотия! Да, да ещё одно сознание. Модистка ищет источник.

Модисткой он обзывал Закройщика.

Стрела тем временем преодолела расстояние и срезала незнакомцу кисть руки вместе с ножом. Та бесшумно соскользнула к подножью. Ниндзя обернулся к Мастеру; из его плеч возникли ещё две руки. Мастер приостановился, поражённый.

– Как это неясно?! – орал в наушниках Матео, забывший отключить микрофон. – Это ж экспериментальная технология, все машины на учёте! Что ты несёшь, идиот?!

Ниндзя с трёх рук швырнул в Мастера сюрикены. Тот выпустил нагинату из рук (она тут же исчезла), упал, пропуская звёздочки над собой, и те попали в саламандр. Трое из стражей пациента превратились в пену. Мастер перекатился, схватил отрубленную кисть с ножом в одну руку, материализовал нагинату в другую и перешёл в наступление. Ниндзя продвигался к алтарю, отбрехиваясь звёздочками, которые Мастер парировал трофейной кистью.

Кетцалькоатль смотрел на Мастера.

– Ага, …это так просто сделать, тут три человека страхуют… – продолжал орать Матео.

– Он меняет внешность.

– Чито? – в наушниках затопали; затем раздалась новая порция ругани.

Ниндзя ускорялся; вскоре вся правая рука оказалась истыканной сюрикенами. Мастер был вынужден спрятаться за ступень. Поток звёздочек кончился; выждав немного, мужчина выскочил из укрытия, но было поздно.

Ниндзя вонзил три сюрикена в беззащитное тело на алтаре и исчез.

Пациент захрипел; судороги выжимали его, как полотенце. Он упал с алтаря и, корчась, скатился к подножью лестницы.

Кетцалькоатль поднялся на ноги и взмыл в воздух.

Землю начало трясти, словно в агонии.

– Выбирайся, Нуэстро. Он умирает.

Мастер всё-таки сбежал вниз по лестнице и перевернул пациента лицом вверх.

Изо рта бедняги тянулась ниточка крови. Мастер прижал пальцы к его шее – пульс не прощупывался.

1. Зрение

Если долго движешься сквозь вязкое пространство, вроде воды, то будто растворяешься в нём. Не остаётся никаких границ тела; однообразие движений лишает тебя их, делая одним целым с волнами вокруг, будто ты – тоже только волна. В такие моменты я спрашиваю себя: в чём же всё-таки граница между «я» и «не-я»?

Однажды я твёрдо ответил себе: эта граница проходит там, где начинается боль. Где ты цепляешься за камень, медузу, водоросль, астероид и ощущаешь, как что-то пронзает поверхность, а потом жжёт что-то внутри в ответ.

Но, ответив столь поспешно, я вскоре понял, что допустил ошибку. Ведь мы испытываем боль не только потому, что наткнулись на астероид, и даже не только потому, что запасы иссякают и мы можем вскоре умереть из-за этого; мы испытываем боль, когда видим, что может погибнуть кто-то другой, когда видим несправедливость, когда видим что-то плохое, происходящее в нашей стране или на другом конце галактики. Значит ли это, что и эти вещи тоже я? Из моего рассуждения выходит, что да. Моя семья – это я, и моя страна – это я, и моя планета – это я, и даже галактика – если мы можем осознавать, что происходит с ней и с каждым её жителем в отдельности, и сердце наше при этом обливается кровью, царапается кошками.

Но ведь очевидно, что я – это только я, верно?

Вот взять меня. Я всего пару часов назад стартовал с Земли и лечу сквозь открытый космос. На борту у меня важный груз. Не то, чтобы я сильно в нём понимал, но это: а)Рассыпчатый груз, поэтому в полёте применяются специальные контейнеры и центровка типа а-32; б) Неопасный, невзрывчатый, неядовитый, поэтому протокол АИ-20 не используется.

Вот груз – это я или не я? По моим рассуждениям – я, поскольку я переживаю за него. Но тут можно сказать, что я переживаю не как за себя, но как за вещь, важную для части человечества.

Но что важно для человечества – важно и для меня, ведь если будет форс-мажор, я не скину груз в космос и не убегу, а донесу до конца, хоть бы это и стоило мне жизни. Как патетично это прозвучало! Но ведь так уже было, и ситуация чудом не разрешилась моей гибелью. Вдобавок, тогда со мной были люди, вы представляете, каким позором было бы погибнуть?!

Вот, вот, я опять сел на своего конька. «Сел на своего конька» – это наш командир так говорил, тридцать лет с ним отлетали, бок о бок, плечо к плечу. Я для него был лучшим другом и первым товарищем; конечно, я перенял от него много словечек и --">