Василий Николаевич Ермаков - Мотив

усы ощетинились, а на выпуклых скулах четко обозначилась запутанная сетка кровеносных сосудов.

— Болваны! — пресек он попытку запеть следующий куплет. — Не знаете, что такое бутоньерка. Наверняка имеется в виду бонбоньерка — изящная коробочка для конфет.

Круто повернувшись, он подошел к председателю и спросил, у кого можно снять комнату недели на две. Председатель пригласил его к себе. При этом он все время подмигивал. Видно, у него неладно было с нервами. Сказывалось, наверно, какое-то ранение. Однажды я задумался о знакомых мне мужчинах — есть ли среди них хоть один не контуженный, не однорукий, не хромой или не одноногий… — и обнаружил, что нет таких. Каждого война зацепила — кого колесом, а кого и гусеницей.

Изба, отведенная нам для постоя, была брошена хозяевами, перекочевавшими, должно быть, в город, и совсем непригодна для житья: окна без стекол, дверь болталась на одном пятнике, ни стола, ни табуреток, ни рукомойника.

Мне показалось, что и не ждали нас в этом колхозе и не жаждали нашей помощи, будто мы взяли да сами и навязали себя и этому исковерканному председателю, и этой захудалой деревушке. Захотелось что-то доказать ей, как-то заявить о себе.

Пришла толстая тетя в шерстяном платке, в затертой фуфайке, в юбке, сшитой из сукна солдатской шинели, и в болотных охотничьих сапогах, делающих ее похожей на мушкетера, назвалась Нюшей, сообщила, что нам будут выдавать на каждого едока по буханке хлеба и по литру молока на день, за что каждый из нас должен будет накапывать по три мешка картошки, затем распорядилась натаскать в избу соломы из скирды, что стояла на задах избы.

Солома блестела золотом на ясном сентябрьском солнце, и в избе от нее сделалось веселее, но тетя Нюша, расстроенно потирая губы, все же вздохнула в том смысле, что она не знает, что и молвить нам, детушкам рожоным, что так жить нельзя, что у председателева пса Тарзана конура куда хорошее нашего жилья, и что мы овшивеем и очирьеем, и что куда того смотрит начальство, и что она не знает, о чем бы подумали наши матери, увидь они, в какие условия мы попали. Наверно, в утешение нам, она добавила, что в клубе сегодня кино будет — про открытие какого-то Рим-города.

Она ушла. Мы слонялись, кто в избе, а кто вокруг нее, не ведая, чем заняться. Никто не знал, покормят ли нас сегодня. А есть уже хотелось. Кто-то сообщил, что в магазине полным-полно дешевого клюквенного вина.

Я подошел к Юрке и Ваське и предложил им пойти куда-нибудь. Васька отказался, сославшись на какие-то дела, которые ему позарез надо сделать. Я догадывался, что это были за дела. Правый глаз Васьки был почти полностью прикрыт вздувшимся синяком, а распухшие губы, казалось, вот-вот полопаются. Это было дело рук Лени-Боровка, активиста-дружинника Заводской стороны. В городе шла борьба со стилягами. Не за то, как думают, а за то, как одеваются, зачисляли в стиляги. Чего только не терпели эти несчастные: с танцев их гнали, в кино не пускали, фотографии их вывешивали в городской настенной витрине «Они мешают нам жить»; был случай, о котором, как о большой победе общественности, писала районная газета «Поморская трибуна» — одного, «наиболее злостного стилягу», раздели до трусов да так и пустили через весь город.

Васька не был стилягой. Он мечтал поступить после десятилетки в Мурманское мореходное училище и, готовясь к этому, любил щеголять в морской форме — в фуражке с позолоченным якорем, в бушлате и брюках-«клеш». И многие ребята поступали так же — город-то стоял на берегу Белого моря. Леня-Боровок, изловив Ваську в поздний час на безлюдной Поморской улице, счел, что морскую форму без разрешения носить не положено. Васька поинтересовался, у кого спрашивать разрешение, уж не у него ли, у Лени… Результат такого разговора был, как говорится, у Васьки на лице. Кроме того, Леня доставил Ваську в отделение милиции и обвинил его в совершении нападения на дружинников во время патрулирования. А за такое по головке не погладят. Леня часто пользовался этим безотказно действовавшим приемом, не одного человека ни за что засадил на пятнадцать суток.

Васька сказал, что не простит Лене, сделает из него посмешище для всего города. Он может. Он пишет стихи. В той же «Поморской трибуне» в рубрике «На поэтической волне» время от времени мелькает его фамилия. В этот раз, наверно, Васька сочинит чего-нибудь про Леню-Боровка — вот и не пошел с нами.

Хорошо натоптанная тропинка, --">