Александр Андреевич Трофимов - Необходимей сердца

устал?

Он понял, что звонил муж, и отвернулся к стене, точно его рассматривали чужие глаза.

— Готовлю, — ее веселый голос впивался в него.

Он закурил вторую сигарету, и она показалась ему куда необходимей, чем первая.

Она села в кресло, слова ее становились все враждебней.

«Неужели она совсем ничего не чувствует?» — спросил он себя, подразумевая под словом «чувствует» совсем не то, что она вкладывала в это слово. Он встал.

Она успокаивающе подняла руку.

— Что-то горит, побегу на кухню, — крикнула она в трубку, торопливо вешая ее. — Ты что? — она улыбнулась. — Ложись, он не скоро вернется.

И он явственно почувствовал на ней отпечатки пальцев ее мужа, его голоса, как бы дух его был тут, рядом с ними.

Он подошел к окну, чуть приоткрыл штору.

— Что там? — спросила Наташа.

— Голуби ходят по балкону.

— Я всегда их подкармливаю. Когда скучно, чего только не сделаешь.

— Я знаю, — ответил он и прикрыл штору.

Несколько голубей ходили по балкону, слепо пиная клювами снег. Они что-то говорили друг другу, но он не мог разобрать что. Ему показалось, что он один из этих голубей, слепо чего-то ищет, ждет, радуется подачкам судьбы.

Он подумал, что зима скоро кончится, но весной его жизнь будет такой же, как теперь. Время года уже не влияло на него и никуда не звало. Торжеству майского ветра уже не было места в его крови, и он знал, что сам виноват в этом: у тех, кто ждет подачек судьбы, течет рабская кровь. Его кровь была медленной, как годы, которые он прожил.

— Простудишься, — услышал он ее возвращающий голос и подчинился ему.

Он представил, что постель плывет по белому снегу. Он был очень широким, этот корабль, и волны были ласковыми и теплыми, но не горячими и зовущими как прежде. А слова Наташи — слабыми лучами, под которыми он уже не мог согреться…

Потом она включила свет и они какое-то время молча смотрели друг на друга.

— Смотри, у тебя седой волос на груди.

— Где? — уж он-то знал где. Он уже неделю назад обнаружил первое прикосновение старости, первую ее снежинку. Он не вырвал его и сейчас пожалел об этом.

— Ладно бы на голове, — продолжала она, — но на груди! У моего ни одного седого волоса, хотя он старше тебя на восемь лет. Сорняк, — она отделила волос своими наманикюренными ногтями, вырвала и положила его на ладонь.

Волос лег в линию жизни.

— Загадай желание, — она осторожно переложила волос на его ладонь.

— Это ведь не ресница.

— Все равно загадай, — она улыбнулась прежней улыбкой, которая еще недавно могла переходить на его лицо.

Лицо его как-то осунулось, когда он попытался загадать желание. И вдруг понял, что бы он ни загадал, все останется по-прежнему и через десять лет, если он умудрится прожить их: женщина, которая его не поймет, пустота, от которой не спасут ни коньяк, ни сигаретный дым.

Ворон

Любимая в свой дом вернулась.

А я один стою все на дороге, мне кажется, вдали еще белеет ее платок и волны тишины вокруг затихли, слушая, как бьется неровно сердце.

Капельки росы свой прекратили стон и слушают меня, но твоего платка они не видят. Вижу только я. Как мертвенна бывает тишина! Но слышу — крылья.

Сгусток ночи, войн, былых времен — на ветку ворон сел хозяйски и вдаль не смотрит, смотрит на меня, как будто что-то знает обо мне, что ведать не дано мне самому.

Что знаешь ты? Но он молчит, молчит и равнодушный взгляд его скользит… В глаза его не попадаю взглядом.

Все гуще вечера воспоминаний, и вдруг пойму с улыбкой непростой, что в прошлое дороги — лишь насмешка над сединой, над кандалами мысли, над чувствами, что как живой родник уходят в землю, если нету жажды у тех, кто молча смотрит на него…

И в прошлое вернет иль звук унылой песни, иль тишины задумчивой магнит.

А прошлое — костер, горящий ярко. Там я, я самый дальний от костра. Сижу, щеку ладонью подпирая, и чувствую, как языки костра мне шепчут дни, которые за лесом, которым, и тоскуя, и ликуя, уже обнять не терпится меня.

Огонь — немой, но кто, скажите, больше о жизни может рассказать?

И там, где мне казалось, что платок любимой между стволов бредет навеки вдаль, там крылья ворона второго спешат навстречу взгляду моему.

Зачем и ты садишься надо мной? Еще я молод…

А темнота все гуще, будто ворон ее хранит под опытным крылом.

И песня их напоминает реквием.

И, кажется, дорога стала уже и даже сердце, --">