Виталий Полозов - На бурных перекатах

останавливались, внимательно и с некоторым удивлением рассматривали солдата-калеку, а не увидев обязательной в данной ситуации емкости для сбора денег, задерживались, чтобы дослушать до конца. Он не просил милостыни, просто изливал в песне душу.

В то время люди понимали нужды других, или лучше сказать, были готовы понять боль ближнего. Понять и посочувствовать. Тогда страна была совсем другой. И почему инвалид войны поет заунывную песню зэков, а не радостный марш, ни для кого не было большим секретом. Почти у каждого из них кто-то был в лагерях.

«Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый, – проникновенно выводил пехотинец. – Как шли мы по трапу на борт, в холодные, мрачные трюмы». Где-то в середине песни к слушавшим присоединилась и знакомая уже нам женщина из «Маруси». Взволнованная и бледная, она с трудом переводила дыхание от бега. Не мелодия, не слова, которые ей были хорошо знакомы, заставили ее прибежать сюда, а голос исполнителя. Едва она услышала его, как все в душе оборвалось, а ноги уже сами несли ее к нему. Захватив пальцы рук зубами, чтобы тут же не разрыдаться, она не сводила с инвалида широко раскрытых глаз. И если бы кто заглянул в эти глаза, увидел бы, как вдруг смешалась в них глубоко затаенная скорбь с ни с чем не сравнимой радостью. Но то ли поверить в реальность видения она еще не могла, то ли боялась спугнуть это видение, – ведь сколько лет он вот так являлся ей во сне и неизменно исчезал, – только продолжала она стоять, как изваяние. Это был ее муж, сгинувший в лагерях восемь лет назад. И она, только-только освободившаяся из тех же мест, не могла поверить в такое внезапно свалившееся на нее счастье. Ведь если даже он был жив, то он должен был сидеть еще два года. «Десять лет без права переписки» – таков был приговор тройки...

«Стоял впереди Магадан, столица колымского края».

Песня рвала душу своей неизбывной грустью, жаловалась на горечь и пустоту ни за что, ни про что загубленной жизни. И такая была в ней щемящая, безысходная тоска, что невольные слушатели не могли сдержать слез.

«Я знаю, меня ты не ждешь и писем моих не читаешь».

Последние слова отзывались особой болью, потому что нельзя прочитать письмо, не отправленное адресату. «Без права переписки»... Вето. Могильный холод.

Мрак неизвестности. Никто ничего не должен знать.

И все они очнулись, лишь когда затих последний аккорд и солдат, сняв гармошку с плеча, поставил ее у ноги.

– Сережа! – надрывно выкрикнула та женщина и кинулась к нему, но вдруг остановилась во внезапно охватившем сомнении. Солдат вопросительно и как-то беспомощно-жалобно смотрел на нее: он не узнавал ее. А может быть, не хочет узнавать? В одну секунду в голове промелькнули десятки растиражированных по городам и весям историй: вернувшиеся с фронта не ворачиваются в семьи. Привозят с собой боевых подруг. Но во взгляде ее мужа было что-то другое: он явно силился вспомнить ее – и не мог.

– Сереженька! – уже тише проронила она. Подошла к нему, провела рукой по его небритой щеке и приклонилась к нему: – Я все-таки нашла тебя. – И порывисто обняла его, осыпая поцелуями: – Нашла.

Он не отстранялся, но и не отвечал на ласки. И было видно, что пытается, но никак не может понять, почему эта женщина, обливаясь слезами, обнимает и целует его.

– Да не убивайся ты так, мать, – тронул ее кто-то за рукав, и она, обернувшись, увидела того самого морячка на тележке. Он был в бескозырке и фланелевке с видневшейся из-под нее тельняшкой. Сложив на колени чурки, он только что торжественно потрясал перед собой четушкой водки, словно это был отвоеванный у кого-то трофей. Теперь, увидев неординарную ситуацию, он немного растерялся. Но вот, выждав момент, решил все прояснить.

Она узнала его, улыбнулась сквозь слезы:

– Ты все же решил рассказать мне о деньгах, которые не ведутся?

Он не принял шутки и не слишком мягко повторил:

– Не убивайся, говорю, понапрасну. Ну, не расспрашивай его, бесполезно. Не помнит он ничего. Да и слышит неважно на одно ухо, погромче говорить нужно. – И охотно пояснил: – Нас с ним обоих фугасом накрыло, когда он меня, раненого, из боя вытаскивал.

Вот и остались: я без обеих ног, но с памятью, а Сергей с одной и без памяти. Вроде как уравняли нас. Да ты сама-то кто ему будешь, что так ревешь?

– Жена я его, – всхлипнула женщина. – Вера Медянская.

– Жена, – упавшим голосом откликнулся матрос.

Известие явно не обрадовало его. – Да, правда твоя, и он – Медянский. – --">