Геза Оттлик - Училище на границе

Бенедек Бот и я большой, как бегемот.

— Есть отличное вино. Приезжай сегодня.

— Сегодня?

— Да, сегодня. Так будет лучше всего.

— Ладно, — сказал я. Даже по телефону, по его голосу я тотчас понял, что речь идет о чем-то серьезном. Похоже было, что у Середи большие неприятности. Мы не виделись уже несколько лет. Я демобилизовался вчистую в тридцатом году, а Габор Медве в тридцать шестом, но его лишь перевели в запас или временно освободили от исполнения служебных обязанностей лейтенанта артиллерии, бог его знает что́ именно; а после оккупации Венгрии немцами вышел какой-то приказ, его снова мобилизовали, и тогда он ушел с радио, где работал, и без документов, безо всего болтался по Будапешту и бахвалился при этом, что если его поймают, то расстреляют в двадцать четыре часа, что, впрочем, было весьма вероятно. Не считая архитектора Фери Бониша и идиота Белы Заменчика, из всего нашего курса штатскими стали только мы двое, я и Медве.

Мне выпало тогда невероятное счастье: начиная с декабря я служил офицером противовоздушной обороны в комендатуре второго района. Вот почему я смог поехать в Варад; я был свободен каждый второй день, а мои бумаги могли выдержать любую проверку.

Дани Середи жил в двухкомнатной квартире, в доме на красивой, мощенной булыжником, деревенского вида улице. Я разыскал его дом. Врезанная в большие ворота калитка была незаперта. Из просторной сводчатой подворотни три ступеньки вели в широкий, похожий на прихожую коридор. Но пока мне не показали этот вход, я умудрился обойти весь двор. Сквозь красные, голубые, желтые квадратики стекол в коридор заглядывало послеполуденное солнце. Девочка горничная в платке молча провела меня в гостиную Дани.

— Господин капитан дома? — громко спросил я.

Маленькая горничная, застывшая посреди комнаты, вдруг обернулась, взглянула на меня своими большими, как у лани, глазами и прижала палец к губам.

— Тсс…

— Он спит? — шепотом спросил я.

— На скрипке играет! — так же шепотом, наклонившись ко мне, ответила девушка.

В самом деле, из другой комнаты отчетливо доносился тихий звук скрипки. Не знаю, как я не услышал его раньше. Я посмотрел на маленькую горничную, не приняла ли она меня за глухого или ненормального, в ее голосе сквозило удивление. Но она уже забыла обо мне и слушала музыку. Мы долго стояли молча и слушали. Середи играл Баха, что-то из Иоганна Себастьяна, ведь, как мне стало известно на днях, есть еще Иоганн Кристиан Бах.

Неподалеку от площади Бемер был бар, этакое увеселительное заведение для господ офицеров. Мы пришли туда уже после затемнения. Середи здесь видимо знали, и болгарская певица, допев «Лили Марлен», подсела к нашему столику. Это была еще молодая, пышнотелая и черноволосая знойная женщина с малоосмысленным лицом. Середи она одаривала такими томными улыбками, словно ни за что на свете не хотела оставить во мне хоть каплю сомнения о характере их отношений. Объяснялись они между собой на варварской смеси английского, немецкого и французского. Дани начал с места в карьер. Мы чокнулись, и он сразу же спросил женщину:

— I say, look here, didn’t you by any chance pick up some papers of my desk… hier soir? Von meinem Schreibtisch, darling, did you? Or did you?^[1]

Он спрашивал своим обычным тихим голосом, посмеиваясь, как бы между прочим, но при этом пристально смотрел на женщину. Я знал уже, о чем речь. Он спрашивал у певички, не прихватила ли она случайно каких-нибудь секретных бумаг вчера вечером у него со стола. Разумеется, это довольно примитивный метод разоблачения шпионок: вот так взять и попросту спросить — про себя мы смеялись надо всем этим, над самими собой и над всем миром, конечно скрывая это под личиной серьезности, однако в глубине души были серьезны — могли быть серьезны, — но мы оба знали, что под этой серьезностью в каждом из нас таится смех, похоже даже, это был наш общий с ним смех, смех без улыбки, неслышный тайный смех, и зародился он в нас, возможно, во время одной ночной тревоги, когда я шепотом напомнил Дани Середи слова развязки одной истории, случившейся с ним в начальной школе: «Мощи? Трах!»

Словом, глубоко под напластованиями серьезности, опасений, горечи, отвращения и самого настоящего страха Середи незаметно дурачился для собственного развлечения, для меня, для всего мира, а то, может быть, и для бога, который все это видит. Впрочем, болгарскую певичку он всерьез не подозревал ни минуты. Это небольшое испытание он провел --">