Инна Львовна Лиснянская - Хвастунья

— Ну что ты, орел! Какой обратный путь? — под общий смех агитировал Мовлан. — Вперод!

Вот тебе и — вперед! Нет уже этой карты, на которой — душа горит — потеряна Россией и Малороссия, и та русская часть Казахстана, куда мы ездили на целину.

А когда мы вернулись в Москву, павлодарская и наша группы должны были отчитаться на открытом партсобрании. В жизни никогда не то что на партийном, ни на каком собрании не сидела, кроме одного, и то в фойе, — когда Твардовского из «Нового мира» снимали. Петровых уговорила пойти с ней вместе, хотя собраний тоже избегала. Нет, меня еще вызвали и на то, на бакинское, где однофамилец Константина Симонова, предательский Петр выступал, что Пастернак — свинья, жрет русский хлеб, а работает на империалистов. Там я не выдержала и с места выступила, что это Петр Симонов — бездарь и зарабатывает себе хлеб на предательстве русской литературы. Но меня вывели и замяли, дескать, у нее не все дома. А могли бы из союза писателей попереть.

Если б не одно случайное совпадение, меня в моем целинном ноябре с Высших курсов уж точно выперли бы, не дожидаясь повода, не устраивая скандальной истории, о которой тебе, Галочка, я как-то рассказывала. Так вот, собрание происходило в курсовой аудитории. Стихотворец-функционер Туркин, впоследствии — крупный работник печати, сейчас всеми забытый, толкал фантастически лживую речь: всё на целине — как партия хочет — работа кипит, все довольны, в магазинах все есть, кадры стойкие и все в теплых рукавицах, все ходят в клубы и библиотеки, — и прочий соцреализм… Тут я тоже не выдержала: «На целине — в магазинах — никаких рукавиц, кадровая текучка, потому что всякая частная собственность под запретом. Ну, хотя бы корову или козу разрешили держать, позволили бы участочек иметь, если думать по-государственному и желать, чтобы люди на земле закрепились…». Покамест я говорила, партийный Мовлан тыкал мне пальцем в спину и учил: «На собрании так не положено, хватит, сядь за парту!». После моего неположенного выступления выступил директор курсов Лаптев: трудности везде есть, но одни умеют видеть звезды в луже, а другие, как Лиснянская, — только лужу. Тут я опять не выдержала и вскочила: «Извините, конечно, но зачем мне в луже звезды искать, я голову подниму и увижу звезды. Или, как сказал Чехов, мы еще увидим небо в алмазах. Само по себе это чеховское восклицание мне не нравится, но я не представляю себе, чтобы он в уста своего героя вложил совершенно абсурдное: мы еще увидим лужу в алмазах, хотя почему абсурдное? — На земле, где есть алмазы, это вполне вероятно». Ой что тут началось!

После собрания обеспокоенный Мовлан посоветовал мне отсидеться в комнате, не ходить на занятия. Но на другой день и случилось неслыханное совпадение точек зрения — моей и партии. Меня вызвал директор Лаптев, еще вчера говоривший о звездах в луже: «Ох, и хитрая ты, Лиснянская, откуда ты узнала раньше всех о постановлении?». Я вытаращила глаза. А он: «Не притворяйся, твоя взяла, сегодня в „Правде“ есть постановление партии, разрешающее целинникам небольшие земельные участки и скотину, чтобы прикрепить людей к земле. Чтоб не было, как ты вызнала, — текучести кадров. Радуйся, твой знакомый тракторист теперь может козу держать!».

— Видите, теория парности! — хвастливо продолжила я. — Еще в Баку, незадолго до собрания о Пастернаке, тамошний секретарь партии союза писателей заметил, что я мыслю по-государственному. Как-то вызывает меня, налегая на тюркскую музыку: «Слушай ко мне, Лиснянский! Ты такой кирупный талант! Тебя Москва печатает, туда-суда, „Новый мирка“, „Юност“, туда-суда печатает, кругом туда-сюда печатают! Пирходи на партию, укрась, э! — он поднял два пальца перед своими, редкими для азербайджанца серебрящимися глазами и повторил: — Укрась, э!» Я нашлась, что тоже — редко для такого тупаря, как я: «С удовольствием бы украсила, но тогда не будет блока коммунистов и беспартийных. Я собой осуществляю этот блок». В его глазах засеребрилось уважение: «Слушай ко мне, Лиснянский! Талант-шмалант, это я так, для красив слов. Откуда я знаю, какой ты талант, зачем печатают, за красивых глаз или фигур? Одно я тебе скажу, у тебя настоящий государственный ум, оставайся как билок! У вас даже шаир такой в Ленинграде проживает — Александер Билок!».

— Шаир — по-азербайджански поэт.