Януш Гловацкий - Из головы

адскую какофонию. Я пишу ручкой, примостившись на подоконнике, а рядом стоит служивший письменным столом секретер, у которого сиживала (а может, иногда и теперь сидит) моя мать за пишущей машинкой марки «Ремингтон». Очень долго все, что я писал от руки, потом перепечатывала под мою диктовку мама, то есть она была первым человеком, который читал и оценивал написанное. Отдельные доброхоты из числа наших общих знакомых, которым было известно, что она работает редактором в издательстве, утверждали: быть того не может, чтобы Януш Гловацкий писал сам. Куда, мол, ему, плейбою в распахнутой до пупа рубашке, дни напролет шатающемуся по Новому Святу. Они готовы были поклясться, что за меня пишет мать. И только когда я начал марать бумагу всякой похабщиной, усомнились — такого бы пани Гловацкая себе не позволила. Пришлось мне найти другую машинистку, потому что мама все чаще отказывалась: «Извини, Янек, но это я печатать не стану». А я ее уговаривал: «Ну что тебе стоит, мамочка, ну напечатай». Однако с ней ничего нельзя было поделать: «Извини, ни за какие коврижки не стану». С одной стороны — смех и грех. Но было в этом и что–то символичное, будто во второй раз рвалась связывающая нас пуповина.

А диктовать я любил и сейчас люблю — это сродни первой репетиции в театре. Слышна и видна ответная реакция, и подчас ты на ходу меняешь одни слова на другие либо переставляешь их в предложении. А если стыдно бывает продиктовать какую–то фразу, значит, она плохая, и я сразу ее выкидываю.

Но нам предстоял и третий разрыв, для матери самый болезненный — мой отъезд в Америку. Поначалу в Варшаве еще оставались Эва с Зузей, но потом они тоже улетели ко мне в Нью — Йорк. Отца за несколько лет до этого свела в могилу усердно леченная сигаретами астма. Мать все рвалась в Нью — Йорк помогать нам. Писала грустные письма и ни в какую не хотела понять, что наш Манхэттен не тот, что в фильмах Вуди Аллена. А дело было вовсе не в ней и не в нашем желании или нежелании ее приезда, просто в первые годы нам приходилось, стиснув зубы, учиться выживать, а еще экономить на всем, даже на поездках в метро. Мать не хотела сознавать ни того, что едва ходит из–за больных коленей, ни того, что ей уже восемьдесят, что у нее было кровоизлияние, небольшое, но как–никак инсульт. Со всем этим она не желала считаться и во что бы то ни стало хотела приехать помочь детям и привезти для Зузи детские книжки на польском языке. Она по–прежнему была стойким оловянным солдатиком, и ничего, что война отняла у нее родителей и все имущество, а коммунизм мордовал, принуждая жить в унижении, — ни то ни другое ее не сломило. До войны она занималась греблей в Студенческом спортивном обществе и на четверке с рулевым участвовала в чемпионате Польши. Когда я готовился к выпускным экзаменам, она брала напрокат спортивную двойку и катала меня по Висле. А много позже потихоньку, пешочком все ходила в бассейн во Дворце культуры, куда бы ее на порог не пустили, если б не сговор с врачихой. Вдвоем они подделывали дату ее рождения, а потом мать сама уже коньяком либо наборами шоколадных конфет подкупала начальство бассейна, и ей разрешали плавать с группами от каких–то там предприятий. Бассейн был необходим ей как воздух. Речь шла о том, чтоб не давать коленям окостенеть, чтобы ноги могли ее носить по Нью — Йорку. В конце концов она написала, что больше так не может, и приехала. Перед отъездом продав мою большую квартиру за пять тысяч долларов, как я ни умолял ее этого не делать. Но она обязательно хотела привезти нам баксы. Не верила, что когда–нибудь я вернусь, и, как заправский контрабандист, провезла «зеленые» под изготовленным на заказ (за двести долларов) парике.

Она была так возбуждена, что в самолете ничего не ела, зато наделала нам бутербродов с ветчиной. Хорошо, что в аэропорту тогда еще не крутились вынюхивающие провизию служебные собачки. И мать стала жить с нами, сперва в Вашингтон–хайтс, где было совсем неплохо, потому что в доме был лифт, а рядом с домом парк. А потом в крохотной квартирке в Ист — Виллидж, где было получше, но только для нас. Разумеется, она была счастлива, что живет с нами и может читать Зузе, но никак не могла взять в толк, почему мы так мучаем себя. Ей не хватало ее бассейна, зарядки по утрам, пани Зоси, которая готовила ей и убирала. Она все твердила: «Дети, почему вы не возвращаетесь?» Я тоже не всегда до конца понимал почему. Среди польских артистов в Нью — Йорке --">