Линдгрен Торгни - Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

Торгни Линдгрен Похвала правде Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

Куда угодно. Куда угодно.

Лишь бы прочь от этого мира.

Бодлер

~~~

Я увидел ее сразу, как только вошел в рюдский аукционный зал. Она висела на дальней торцевой стене, вместе с десятком пастелей, писанных маслом пейзажей и фотографий сельских угодий, сделанных с высоты птичьего полета.

Сейчас, задним числом, мне кажется, она прямо-таки звала меня, звала поверх голов собравшейся публики.

Не помню, как я к ней пробрался, должно быть, отчаянно работал локтями, толкался и лягался, будто дело шло о жизни и смерти. Вообще-то, осматривая вещи, выставленные на торги, так себя не ведут. Однако ж никто не обратил на меня внимания. Да и она, судя по всему, никого не интересовала.

«Мадонна с кинжалом». Хотя тогда она еще так не звалась, не имела имени, это журналисты позднее так ее окрестили.

Она была закутана в рубиново-красное покрывало, золотистая коса венцом уложена надо лбом, губы чуть приоткрыты, словно она хотела что-то сказать, но не могла. Красавица с совершенно чистым взором. А в правой руке она сжимала кинжал, из тех, что ныне искусствоведы называют фаллическими символами.

Конечно, я не могу утверждать, что узнал ее. И тем не менее должен сказать именно так: я ее узнал.

Теперь мне известно, что кинжал этот пятнадцатого века, мавританский, сделан из серебра и меди и хранится в Санлисе, в епископском дворце.

Я не мог взять в толк, каким образом такая картина очутилась здесь, в аукционном зале маленького городка на маленькой равнине посреди Швеции.

Краски светились тем неизъяснимым блеском и ясностью, каких умел достичь один-единственный из шведских художников, напоминали эмаль.

За спиной у нее раскинулась панорама города, который словно бы состоял большей частью из церквей — сплошной лес колоколен и шпилей. На одной из церковных башен вместо креста был змей, увенчанный короной. Это я разглядел, вооружившись лупой.

Идиотизм, конечно, доставать лупу. На выставках перед торгами надо держаться безучастно. Всегда ведь найдутся такие, что шныряют вокруг да высматривают, не приметил ли кто что-нибудь вправду интересное.

Рядом со мной незамедлительно остановился какой-то лысый коротышка.

— Прелестная вещица, — обронил он.

Я промолчал. Но посмотрел на него. Своеобразная физиономия, в красных пятнах и толстых желваках, исполненная этакого свирепого достоинства. Вроде Гулливера с той акварели Дарделя,^[1] что была написана специально для ословской выставки.

— Черт, до чего же хороша, — продолжал он.

Помнится, еще он сказал:

— Удивительно, что, глядя на картину, можно испытывать прямо-таки сердечный трепет, едва ли не спазм сосудов.

Это он сказал ей, не мне, а «Мадонне», словно корил ее.

Конечно, говорить об искусстве чуть ли не до смешного трудно. И о красоте тоже. Красота противоестественна — возможно ли, говоря о ней, не утратить собственную гордость?

— Ну, не настолько уж она и удивительна, — сказал я и спрятал лупу в карман пиджака.

— Подпись нашел?

— Она не подписана, — ответил я. — Скорей всего, ученическая работа. Одной из гётеборгских художественных школ.

— Я вдовец, — сказал он. Будто решил отрекомендоваться картине.

А потом спросил, не антиквар ли я.

— Что антиквару делать тут, в Рюде? — заметил я. — На таких аукционах продают всякий хлам.

— Однако ж ты рассматриваешь этот хлам в лупу.

— Ну и что? Привычка у меня такая, вот и все. Кстати, в лупу видно не лучше, а хуже.

— Ты коллекционер, — сказал он. — Собираешь произведения искусства.

— Нынче, поди, никто искусство не коллекционирует. Обесценилось оно.

— Черта с два! — воскликнул Гулливер. — Эту басню придумали акулы от торговли антиквариатом. Так и норовят нас обдурить, сволочи!

— Я багетчик. Тут оказался проездом, по дороге домой, в деревню. Иной раз продаю и кой-какие картины.

Я имел в виду подлинные, писанные маслом картины. Обычно я закупал сразу десяток у одного коммивояжера из Мальмё. И по желанию клиентов монтировал к ним подсветку.

— Вообще-то я рассматривал раму. В нее можно вставить что-нибудь другое, — добавил я.

Рама действительно была примечательная. Резная, ручной работы, позолоченная, два дюйма толщиной. Предположительно немецкая, начала века.

— Я --">