Нагиб Махфуз - Торжество возвышенного

Нагиб Махфуз Торжество возвышенного

Тарик Рамадан

Сентябрь. Начало осени. Месяц проб и репетиций. Слышится голос режиссера Салема аль-Агруди. Он раздается в кабинете директора — с закрытыми и занавешенными окнами. Ни один звук не примешивается к его голосу, кроме слабого жужжания кондиционера. Его голос разрывает напряженную тишину, обрушивая на нас образы и реплики. Интонации становятся то мягкими, то резкими, окрашиваются всеми оттенками, имитируя мужские и женские голоса. Прежде чем зачитать очередной монолог, он бросает на исполнителя или исполнительницу роли предупреждающий взгляд, а потом уже не может остановиться. Из тяжелой свинцовой реальности проступают картины, которые приводят нас в смятение своей страшной откровенностью, опустошают, бросают вызов. Директор Сархан аль-Хиляли сидит во главе круглого стола, покрытого зеленым сукном. Как мрачный надсмотрщик он следит за декламацией с неподвижным лицом, зажав в толстых губах сигару «Dino». Своим ястребиным взглядом он пронизывает наши лица, обращенные в сторону режиссера. Он сосредоточен на каждой сцене, на каждой реплике, не обращая внимания на наши предсказуемые переживания и своим ледяным молчанием призывая нас также позабыть о них на время. Понимает ли этот человек смысл того, что читает нам? В моем воображении волнами наплывают образы, замешанные на дико-кровавых красках. Я хочу перевести дух и перекинуться с кем-нибудь словом. Облако густого дыма в комнате усугубляет мое чувство одиночества… Я тону в безотчетном страхе, взгляд мой бессмысленно скользит, цепляясь то за огромный письменный стол на заднем плане, то за одну из развешанных в помещении фотографий. Фото Доррии, совершающей самоубийство, держа в руках змею. Фото Исмаила, произносящего речь над мертвым телом кесаря. Вот моим глазам мерещится виселица. Вот черти обмениваются тостами.

Когда Салем аль-Агруди произнес «Занавес», мы вопрошающе повернули головы в сторону Сархана аль-Хиляли.

Директор говорит:

— Мне хочется услышать ваши мнения.

Звезда нашего театра Доррия улыбается:

— Теперь я понимаю, почему автор не пришел на читку.

Одержимый желанием крушить все на свете, я говорю:

— Автор?! Да он же преступник. Мы должны сдать его прокуратуре…

Аль-Хиляли резко обрывает:

— Уймись, Тарик. Забудь обо всем, кроме того, что ты актер.

— Но…

Всегда готовый выплеснуть свой гнев, он перебивает меня:

— Ни слова!

Аль-Хиляли впивается взглядом в режиссера. Тот говорит:

— Пьеса кошмарная.

— Что ты имеешь в виду?

— Какое впечатление она произведет на публику?

— Я, не колеблясь, утвердил ее.

— Но степень страха — запредельная.

Звезда труппы Исмаил заявляет:

— Моя роль чудовищна.

Аль-Хиляли поспешно возражает:

— Нет никого более жестокого, чем идеалисты. Они в ответе за кровопролитья во всем мире. У тебя трагическая роль первого плана.

— Убийство ребенка лишит героя симпатии публики, — говорит Салем аль-Агруди.

— Не будем вдаваться в детали. Ребенка можно убрать. Аббасу Юнесу наконец удалось убедить меня принять его пьесу. У меня такое предчувствие, что это будет сильнейшая вещь за всю долгую историю существования нашего театра.

— Я разделяю ваше мнение, но роль ребенка нужно вычеркнуть, — добавляет критик Фуад Шельби.

В ответ Аль-Хиляли произнес:

— Я рад слышать от тебя эти слова, Фуад. Это захватывающая пьеса, талантливая и откровенная.

Я резко сказал:

— Разве это пьеса! Да это признание, это правда, а мы ее реальные персонажи!

С презрением Аль-Хиляли ответил:

— Пусть так. Ты думаешь, я этого не понял? Я узнал тебя так же, как и себя. Но как догадается об этом публика?

— Информация просочится так или иначе.

— Пусть. Самое большое зло автор причинит себе. А что до нас, то мы обеспечим себе грандиозный успех. Не так ли, Фуад?

— Я тоже так думаю!

Аль-Хиляли впервые улыбнулся и сказал ему:

— Все должно быть преподнесено деликатно и правильно.

— Конечно… конечно.

Салем аль-Агруди снова запричитал:

— Публика!.. Как она воспримет это?!

— Всю ответственность я беру на себя, — отрезал Аль-Хиляли.

— Великолепно… Приступаем к работе немедленно…

Собрание разошлось. Только я один задерживаюсь с директором. Я фамильярен с ним как коллега, как друг и в силу старого соседства. Предельно взволнованный, я --">