Мириам Бодуэн - Хадасса

Мириам Бодуэн Хадасса

Посвящается Никола

Писатель по определению властелин. Он имеет право на любые излишества и на любые отклонения не просто во имя правды, но во имя истины, принадлежащей только ему.

Андре Дренвиль

Часть I

1

Я была одета в соответствии с условиями контракта, исключавшими кофточки без рукавов, юбки выше колен, брюки, блестящие ткани, облегающий покрой. Под припекающим солнышком в двадцать минут пополудни на мне было темное платье, прикрывавшее лодыжки. Косу я закрутила в пучок и держалась прямо, натянуто, опустив руки вдоль тела. Вокруг меня кружили, теснились, смеялись сотни девочек в темно-синей форменной одежде, держась по двое или группой, они рассматривали мое платье, мой оловянный браслет, мою смущенную улыбку, а затем возвращались к своим играм, после чего подходили опять. Меня предупредили: главное — не строить иллюзий, я никогда не стану им ни подругой, ни наперсницей.

Мои коллеги стояли плечом к плечу у озаренной светом бежевой кирпичной стены и ждали. Страдая от пыли, мадам Сове без конца утирала нос платочком, а мадам Анри, которой слепило глаза, морщила лоб за темными очками. Когда я обернулась в сторону улицы Доллар, по которой шли три женщины в шапочках, прозвонил колокол. Облаченная в свободный костюм, появилась директриса, остановилась слева от меня, сдержанно поклонилась преподавательницам, затем высоко вскинула руку. Девочки замолчали, выстроились, и длинная приветственная речь, произносимая на идише, началась. В моем ряду я насчитала восемнадцать учениц. Крупные, щуплые, толстенькие, брюнетки, блондинки — восемнадцать пар колготок в цвет униформы и восемнадцать белых рубашечек, застегнутых до шеи. Директриса остановилась, одна из моих учениц вышла из строя и, отойдя назад, потянула за рукав рыженькую девочку, с отчаянием произнеся «ш-ш-ша!». Затем вновь зазвучала приветственная речь, пока дети не зааплодировали и не зашумели. Директриса подняла руку, потребовав абсолютной тишины, которая и наступила, после чего восемь учительниц, принятых руководством на службу, поняли, что пришло время повернуться кругом и во главе своей группы направиться ко входу.

Построенное после Второй мировой войны между железной дорогой и горой острова трехэтажное неказистое здание, предназначенное для размещения иммигрантской общины, было опоясано металлической оградой в три метра высотой. При входе в коридоры первого этажа, заполненные разными группами, нам пришлось замедлить шаг. Девочка с желтой, очень желтой кожей подошла ко мне и, сложив ладошки рупором и изогнув брови дугой, тихонечко сообщила:

— Меня зовут Ити Райнман, мадам. А ты рада, что будешь нашей учительницей?

Мы шли друг за другом, гуськом. На лестницах девочки шалили, их башмачки стучали по плиточному полу. Мое внимание привлекли запачканные стены с развешанными на них цветными табло на иврите, покрытыми следами ладоней, а также фотографии раввинов с длинными седыми бородами. Когда мы подошли к нашему классу, расположенному на втором этаже с восточной стороны, девочки по очереди поцеловали запечатанную и прикрепленную к дверной раме трубочку, затем каждая села за ту парту, которая была ей указана утром учительницей идиша миссис Адлер. Закрыв дверь, я направилась к большому столу и большому учительскому стулу. Дети тараторили, разглядывая меня. Я собралась и, придав голосу сильную и строгую интонацию, произнесла «Тишина!» один раз, затем повторила то же самое, хлопнув в ладоши, после чего девочки, широко раскрыв глаза, утихомирились, и я представилась, написав свое имя на доске. Но стоило мне повернуться спиной, как болтовня возобновилась, а я нахмурилась, приложила указательный палец к губам, очень рассерженным тоном повторила «Хватит!», и сентябрь начался.

Поскольку это был первый урок и мне еще ровным счетом ничего не было известно, я прежде всего предложила им коротко рассказать о каникулах, что они, сосредоточившись, и сделали. Каждая, без исключения, точно назвала мне свой возраст, позаботившись уточнить: одиннадцать лет с половиной, одиннадцать и восемь месяцев, двенадцать со вчерашнего дня, двенадцать лет через неделю… Блими Унсдорфер за партой у двери — одиннадцать лет и девять дней — рассказала, что ей очень грустно оттого, что уже пришлось идти в --">