Ромен Роллан - Собрание сочинений. Том 5

испытующе заглянул в глаза Кристофу
и спросил:
— Т ы ничего не сболтнул лишнего за столом?
— Да нет же, — смеясь, ответил Кристоф.
— Наверняка?
— Говорю тебе — нет, трусишка.
У Оливье немного отлегло от сердца. З а т о теперь
стало неспокойно Кристофу. Он припомнил, что говорил
без умолку, не задумываясь, сразу же почувствовав себя,
как дома. Ему и в голову не приходило быть настороже:
все присутствующие так старались показать ему свое

сердечное расположение. Да они и в самом деле были к нему расположены. Люди всегда расположены к тем, кому
благодетельствуют. А Кристоф так искренно веселился, что
заражал своим весельем и остальных. Он вел себя с такой добродушной бесцеремонностью, отпускал такие сочные шутки, столько ел, с такой быстротой, ничуть не хмелея, поглощал спиртные напитки, что внушил уважение
Арсену Гамашу; тот сам был не промах поесть и по
своей примитивной, грубой, здоровой натуре глубоко
презирал хилых людишек, парижских заморышей, которые боятся съесть и выпить лишнее. О людях он судил
за столом. И потому высоко оценил Кристофа. Тут же на
месте он предложил переделать его «Гаргантюа» в оперу
и поставить в «Гранд опера». В ту пору среди парижских
буржуа считалось, что инсценировать «Осуждение Фауста» или девять симфоний — это высшее достижение
искусства. Кристофа рассмешила такая нелепая мысль, он
с трудом удержал Гамаша, который хотел немедленно
отдать по телефону соответствующее распоряжение в дирекцию «Гранд опера» или в министерство изящных
искусств. (Если верить Гамашу, там у него сидели свои
люди.) Это предложение напомнило Кристофу, в каком
странном обличье в свое время была преподнесена его
симфоническая поэма «Давид», и он пустился рассказывать о спектакле, который устроил депутат Руссэн для
первого дебюта своей любовницы Гамаш терпеть не мог
Руссэна и слушал с удовольствием, а Кристоф, воодушевленный щедрыми возлияниями и сочувствием слушателей,
стал припоминать другие случаи, не всегда подлежащие
оглашению, причем его собеседники не упускали ни одной
подробности. В отличие от них Кристоф все забыл, едва
встав из-за стола. А тут, когда Оливье стал допытываться, многое всплыло у него в памяти, и по спине пробежала дрожь, ибо он был достаточно умудрен опытом,
чтобы, не обольщаясь, предвидеть дальнейший ход событий: хмель прошел, и ему явственно представилось, как
его неосторожные признания будут искажены в хронике
злопыхательской бульварной газетки, а его выпады по
вопросам искусства превращены в полемическое оружие.
1

См. «Ярмарку на площади». — Р. Р.

Что же касается написанного им Опровержения, то на этот
счет у него было не больше иллюзий, чем у Оливье: отвечать сотруднику газеты — значит зря переводить чернила; последнее слово всегда остается за газетой.
Как Кристоф предвидел, так все и сбылось — точка
в точку. Болтовню его напечатали, а опровержение нет.
Гамаш велел только передать ему, что отдает должное
его душевному благородству, что такая щепетильность
делает ему честь, но предпочел сохранить проявление
этой щепетильности в строгой тайне; и ложные взгляды,
приписанные Кристофу, продолжали распространяться,
вызывая резкую критику в парижских газетах, а когда
они дошли до Германии, там возмутились, как мог музыкант-немец таким недостойным образом отзываться
о своей родине.
Кристоф решил, что придумал способ поправить дело,
и в ответ на вопросы репортера другой газеты рассыпался в изъявлениях любви к Эеи15сЬез КекЬ \ где, по
его словам, люди ничуть не менее свободны, чем во Французской республике. А так как репортер представлял консервативную газету, он не замедлил приписать Кристофу
антиреспубликанские высказывания.
— Час от часу не легче! — воскликнул Кристоф. —
Да какое отношение имеет моя музыка к политике?
— У нас так уж водится, — ответил Оливье. — Т ы
только посмотри, как люди рвут на части Бетховена.
Одни делают из него якобинца, другие церковника, для
этих он «папаша Дюшен» 2, для тех —'- царедворец.
— Эх, дал бы он им всем пинка в зад!
— Ну вот ты и дай.
Кристоф был бы очень не прочь, но он таял от первого приветливого слова. Оливье ни на минуту не знал
покоя, оставляя его одного. Кристофа попрежнему осаждали репортеры, и, сколько он ни обещал, что будет
держать себя в узде, устоять он не мог и в приливе умиления доверчиво --">