Павел Дан - Избранное

Избранное

НОЧЬ

Отужинали пустыми щами и мамалыгой. Шел осенний мясоед, но мясо у них на столе появлялось редко, а сало продали, чтобы уплатить налоги.

После ужина легли спать. Старуха за дверью в одной кровати с двухгодовалой внучкой; ушел муж от дочери, бросил одну с ребятенком, шляется неведомо где. Хорошо, что родители живы, не оставили дочь в беде, приютили, утешили.

Дочь спит в другой кровати вместе с племянницей-сиротой, ее старики тоже взяли к себе жить, с ней и дочери не так тоскливо.

Дочь худющая, кожа да кости, лицо чернее земли, в сырую погоду ее всю ломит и крутит, места она себе не находит и харкает кровью — а все от мужниных кулаков, чтоб ему пусто было, где он там ни есть!

Старик спит на полу, сунув под голову старые шерстяные штаны и накрывшись тулупом. Дожил, называется, на старости лет в своем собственном дому подушки для него не нашлось.

Сыну, студенту, мать постелила на лавке, еще и два табурета приставила, две подушки подстелила, чтобы мягче спалось, — одну-то у старика и отняла, — шерстяным одеялом накрыла, из сундука с приданым вытащила, не поленилась, — словом, царскую постель приготовила. Только простынки не дала, не осталось простыней в доме. Подушки из-под парня выскальзывают, одна туда, другая сюда, — и «царь» все время оказывается на голых досках.

Мало-помалу все засыпают, только сыну не спится. В голову мысли всякие лезут, и, чтобы отделаться от них, он зажигает лампу, ставит в изголовье и пытается читать, но книги под руку попались неинтересные: старые учебники математики, латыни, потрепанные, изодранные. Ни толку от них, ни удовольствия, глаза скользят по строчкам, а голова забита другим, и никак он не может принудить себя читать.

Срывается лихой конь с привязи, вырывается на волю, скачет по необъятным просторам прошлого. И вспоминаются студенту события, люди, разговоры, то вызывая на лице улыбку, то заставляя хмуриться, — но стоит шелохнуться, вздохнуть во сне или просто скрипнуть кроватью, видения пугливо разбегаются. Студент снова упирается глазами в книгу, пытаясь читать… Пытается и не может. И, словно догадываясь о том, что творится в душе сына, проснувшийся отец спрашивает:

— Ты почему не спишь, сынок?

— Читаю.

Отец кряхтя отворачивается к стене, долго лежит молча, но и ему уже не спится, и заводит он монотонным голосом:

— Эх, сынок, пропади они пропадом, книги-то! Дня тебе, что ли, на них не хватает, еще и ночью керосин жжешь? Плюнь ты на них, далась тебе учеба эта, занялся бы хозяйством, не под силу мне одному кормить вас, такую ораву…

Несдобровать бы старику, проснись сейчас мать, горой стоит она за сына, но она спит, и никто не мешает отцу тянуть свою песню.

— Думал я, выучишься ты, помогать нам станешь, стар я стал, а как горбил, так и горблю… один-от на себе воз тащу… обидно!..

Так повторяется изо дня в день, с тех пор как сын вернулся. Заранее чует он, когда старик заведет свою канитель, а уж как начнет, не остановишь, — пилит, пилит… В предвкушении этих попреков сын всегда ежится. Тяжелым бременем ложатся на душу отцовские слова.

В ту самую первую ночь, когда старик вдруг ни с того ни с сего заговорил, сын ужасно встревожился, вскочил с постели, хотел бежать куда глаза глядят — тяжелы, ох как тяжелы показались ему укоры отца. Но, дойдя до двери, он упал на порог и заплакал в голос. Мать проснулась, накинулась на старика, на куски его готова была разорвать, орала, что всем он жизнь отравляет своим ворчанием. Мало ему, что в старуху ее превратил, так теперь родного сына из дому выживает. Старик, разобиженный еще сильней, разворчался, ругал дом, где все не как у людей, бестолковое хозяйство, где все не ладится, а все отчего? Хуже нет, коли баба в доме верховодит, никакого толку от этого не жди. А теперь пусть хоть все огнем горит, не скажет он больше ни слова, молчать будет как проклятый…

Но «проклятый» молчал недолго… И изо дня в день повторяется одно и то же. Вот и теперь нудит он заунывным голосом:

--">