Владимир Григорьевич Бенедиктов - Стихотворения 1838–1846 годов, не включавшиеся в сборники

чувствам замкнутым приют в груди стал тесен,

И, одичалые в глуши,

Они расторгли грудь!.. И звуки робких песен

Случайно вырвались из трепетной души…

И всё, что рок мне знать и чувствовать дозволил, —

Обманчивый восторг и горькую любовь,

И радость, и печаль, – я всё из сердца пролил,

И сердце стало пусто вновь!

И вот немногие страницы,

Вот те убогие листы,

Где ввёл я в мерные границы

Души заветные черты.

Здесь – быстрой юности живые заблужденья,

Златые грёзы бытия,

и сердца тщетные волненья,

Всё, чем богат, чем беден я!

Примите всё: мечты мои и слёзы,

Примите очерки и чувств и дум моих,

Где пред поэзией волшебной вашей прозы,

Бледнея, гаснет каждый стих!

(обратно)

Недоверчивость

Нет, нет! Душа моя не может

Любить и веровать вполне!

Меня, красавица, тревожит

Твоё внимание ко мне.

Я так привык к любви бесплатной

И к неприветливой судьбе,

Что счастье милым быть тебе

Мне дико, странно, непонятно;

В груди суровой и немой

Храня безрадостную твёрдость,

Я так привык питать тоской

Мою страдальческую гордость

И бед числом, числом потерь

Среди счастливцев величаться,

Что светлым счастием теперь

Мне было б стыдно наслаждаться.

(обратно)

Евгении Петровне Майковой

Усердный чтитель ваш и домосед угрюмой,

Летя за вами вдаль завистливою думой,

Спешу крылатою мгновенье изловить,

Чтоб искренним стихом ваш путь благословить.

Тревожною мечтой от Родины туманной

Я часто отлетал в тот край обетованной;

Хотелось, плакалось и думалось: «туда!»

И ныне я б желал подслушать иногда,

Как стонет и гремит благословленный Фебом

Широкий, русский стих под итальянским небом,

Когда его поёт, усвоив мощь и вкус

И прелесть тайную горациева слога,

Ваш первенец, служитель юный муз,

Наперсник сих богинь и соимённик бога!

(обратно)

Московские цыганы

Хор готов. Вожатый ярый

Вышел; волю ждал плечу:

Заиграло; вспыхнул старый!

Стал, моргнул, качнул гитарой,

Топнул, брякнул; – тише! чу!

Груша поёт: голосок упоительный

Тонкой серебряной нитью дрожит,

Как замирает он в неге мучительной…

Чу!.. Гром!.. Взрыв!.. Буря шумит.

Грянул хор, сверкнули брызги

От каскада голосов.

Пламя молний! Ветра взвизги!

Моря вой и шум лесов!

Град ударов звонкой сечи!

Перекрёстная гроза!

Огнь из уст! Из глаз картечи!

Пышут груди; ноют плечи;

Рыщут дикие глаза.

Вот запевает Лебедь – чародейка:

Звонкий напев её душу сквозит,

Льётся, как струйка, и вьётся, как змейка.

Ластится к сердцу и сладко язвит.

Чу!.. Свист!.. Вопль!.. Пожар трескучий!

Гармоническая брань!

То разинул хор гремучий

Полну бешеных созвучий

Раскалённую гортань!

Вот разгульный крик несётся:

«Мы живём среди полей!»

Весь в огне Илья трясётся,

Размахнётся, развернётся:

«Живо! Веселей!»

А вот «В тёмном лесе» – Матрёна колотит.

Колотит, молотит, кипит и дробит,

Кипит и колотит, дробит и молотит.

И вот – поднялась, и взвилась, и дрожит…

Врозь руками размахнула —

Хочет целый мир обнять.

Вот плывёт… скользит… вздрогнула,

Кости старые тряхнула,

Повернулась – да опять!

Чудо – ведьма ты, злодейка!

Вне себя Илья стучит,

Рвётся, свищет и кричит:

«Жизнь для нас – копейка!»

(обратно)

Три искушения

В пылкой юности, в разгуле бытия,

Я знал три гибели, знал три предмета я

Всесокрушительных: то очи огневые

Да кудри тёмные, да перси наливные.

Те очи… небо в них являлось; но оно

В две чёрных радуги бровей облечено;

Сокрыв свою лазурь и яркий блеск денницы

За облаками вежд, за иглами ресницы,

Под сводом гордого, лилейного чела

Мрачилась гневная, таинственная мгла

По прихоти его мгновенно покрывала,

Струила дождь и град и молнии метала.

Те кудри чёрные… их страшно вспомянуть!

Те кудри… Целый мир в них мог бы утонуть.

Когда б они с главы упали вдруг разлиты

И бурей взвеяны; извиты, перевиты,

Как змеи лютые, они вились, черны,

Как ковы зависти, как думы сатаны.

Та чёрная коса, те локоны густые,

И волны, пряди их и кольца смоляные,

Когда б раскинуть их, казалось бы, могли

Опутать, окружить, обвить весь шар земли,

И целая земля явилась бы черницей,

В глубоком трауре покрыта власяницей.

Те перси юные… о! то был дивный край,

Где

--">