Павел Григорьевич Антокольский - Стихи

Павел Антокольский СТИХИ

ПЕСНЯ ДОЖДЯ

Вы спите? Вы кончили? Я начинаю.

Тяжелая наша работа ночная.

Гранильщик асфальтов, и стекол, и крыш —

Я тоже несчастен. Я тоже Париж.

Под музыку желоба вой мой затянут.

В осколках бутылок, в обрезках жестянок,

Дыханием мусорных свалок дыша,

Он тоже столетний. Он тоже душа.

Бульвары бензином и розами пахнут.

Мокра моя шляпа. И ворот распахнут.

Размотанный шарф романтичен и рыж.

Он тоже загадка. Он тоже Париж.

Усните. Вам снятся осады Бастилий

И стены гостиниц, где вы не гостили,

И сильные чувства, каких и следа

Нет ни у меня, ни у вас, господа.

^{Русская Советская Поэзия. Москва, «Художественная Литература», 1990.}

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ…

Я люблю тебя в дальнем вагоне,

В желтом комнатном нимбе огня.

Словно танец и словно погоня,

Ты летишь по ночам сквозь меня.

Я люблю тебя — черной от света,

Прямо бьющего в скулы и в лоб.

Не в Москве — так когда-то и где-то

Все равно это сбыться могло б.

Я люблю тебя в жаркой постели,

В тот преданьем захватанный миг,

Когда руки сплелись и истлели

В обожанье объятий немых.

Я тебя не забуду за то, что

Есть на свете театры, дожди,

Память, музыка, дальняя почта…

И за все. Что еще. Впереди.

^{Чудное Мгновенье. Любовная лирика русских поэтов. Москва, «Художественная литература», 1988.}

САНКЮЛОТ

Мать моя — колдунья или шлюха,

А отец — какой-то старый граф.

До его сиятельного слуха

Не дошло, как, юбку разодрав

На пеленки, две осенних ночи

Выла мать, родив меня во рву.

Даже дождь был мало озабочен

И плевал на то, что я живу.

Мать мою плетьми полосовали.

Рвал ей ногти бешеный монах.

Судьи в красных мантиях зевали,

Колокол звонил, чадили свечи.

И застыл в душе моей овечьей

Сон о тех далеких временах.

И пришел я в городок торговый.

И сломал мне кости акробат.

Стал я зол и с двух сторон горбат.

Тут начало действия другого.

Жизнь ли это или детский сон,

Как несло меня пять лет и гнуло,

Как мне холодом ломило скулы,

Как ходил я в цирках колесом,

А потом одной хрычовке старой

В табакерки рассыпал табак,

Пел фальцетом хриплым под гитару,

Продавал афиши темным ложам

И колбасникам багроворожим

Поставлял удавленных собак.

Был в Париже голод. По-над глубью

Узких улиц мчался перекат

Ярости. Гремела канонада.

Стекла били. Жуть была — что надо!

О свободе в Якобинском клубе

Распинался бледный адвокат.

Я пришел к нему, сказал: «Довольно,

Сударь! Равенство полно красы,

Только по какой линейке школьной

Нам равнять горбы или носы?

Так пускай торчат хоть в беспорядке

Головы на пиках!

А еще —

Не читайте, сударь, по тетрадке,

Куй, пока железо горячо!»

Адвокат, стрельнув орлиным глазом,

Отвечает:

«Гражданин горбун!

Знай, что наша добродетель — разум,

Наше мужество — орать с трибун.

Наши лавры — зеленью каштанов

Нас венчает равенство кокард.

Наше право — право голоштанных.

А Версаль — колода сальных карт».

А гремел он до зари о том, как

Гидра тирании душит всех:

Не хлебнув глотка и не присев,

Пел о благодарности потомков.

Между тем у всех у нас в костях

Ныла злость и бушевала горечь.

Перед ревом человечьих сборищ

Смерть была как песня. Жизнь — пустяк.

Злость и горечь. Как давно я знал их!

Как скреплял я росчерком счета

Те, что предъявляла нищета,

Как скрипели перья в трибуналах!

Красен платежами был расчет!

Разъезжали фуриями фуры.

Мяла смерть седые куафюры

И сдувала пудру с желтых щек.

И трясла их в розовых каретах,

На подушках, взбитых, словно крем,

Лихорадка, сжатая в декретах,

Как в нагих посылках теорем.

Ветер. Зори барабанов. Трубы.

Стук --">