Юрий Давидович Левитанский - Время, бесстрашный художник…

Это –

сплетенье вьюги

с песенкою дрозда.

Это –

синицей в руки

выпавшая звезда.

Это –

звезда и полночь,

дождь, на воде круги.

Этот призыв на помощь –

музыка, помоги!

Иронический человек

И взгляд его, иронический, из-под век.

И черточка эта тоненькая у рта –

иронии отличительная черта.

Мне нравится иронический человек.

Он, в сущности, – героический человек.

Мне нравится иронический его взгляд

на вещи, которые вас, извините, злят.

И можно себе представить его в пенсне,

листающим послезавтрашний календарь.

И можно представить в его письме

какое-нибудь старинное – милсударь.

Но зря, если он представится вам шутом.

Ирония – она служит ему щитом.

И можно себе представить, как этот щит

шатается под ударами и трещит.

И все-таки

сквозь трагический этот век

проходит он, иронический человек.

И можно себе представить его с мечом,

качающимся над слабым его плечом.

Но дело не в том – как меч у него остер,

а в том – как идет с улыбкою на костер

и как перед этим он произносит:

– Да,

горячий денек – не правда ли, господа!

Когда же свеча последняя догорит,

а пламень небес едва еще лиловат,

смущенно – я умираю – он говорит,

как будто бы извиняется – виноват.

И можно себе представить смиренный лик,

и можно себе представить огромный рост,

но он уходит так же прост и велик,

как был за миг перед этим велик и прост.

И он уходит –

некого, мол, корить –

как будто ушел из комнаты покурить,

на улицу вышел воздухом подышать

и просит не затрудняться, не провожать.

«Утро – вечер, утро – вечер, день и ночь…»

Стрелки, цифры, циферблаты – сутки прочь.

Гири, маятники, цепи, медный гуд.

Все торопятся куда-то, все бегут.

На ходу махнуть рукою, крикнуть «будь!»,

Съесть сосиску на ходу и снова в путь.

Сдать багаж, и в самолет, и в облака.

– Как там наши? – как там ваши? – ну, пока!

Гири, цепи, шестеренки, медный звон.

Телеграмма – вместо писем – телефон,

телефонные кабины – о стекло

стук монеты – ваше время истекло!

Нету времени присесть, поговорить,

покалякать, покумекать, покурить.

Нету времени друг друга пожалеть,

от несчастья от чужого ошалеть.

Даже выслушать друг друга – на бегу –

нету времени – приедешь? – не могу!

На автобус, на троллейбус, в этот гон,

в эту гонку, в переполненный вагон,

то в обгон, а то вдогонку – на ходу –

в эту давку, суматоху, чехарду,

в автогонку, в мотогонку, в нету мест,

в не толкайтесь, переулками, в объезд,

и в затор у светофора – как в тупик…

Что за время? Наше время, время пик.

Только выхлопы бензина, дым и чад.

Только маятники медные стучат.

Только стрелки сумасшедшие бегут.

Стрелки, цифры, циферблаты, медный гуд.

Словно мир этот бессонный городской

стал огромной часовою мастерской,

часовою мастерскою, где со стен –

циферблаты всех фасонов и систем,

где безумные живут часовщики.

Спать ложишься – ходят стрелки у щеки.

Стрелки, цифры, циферблаты, медный зов.

Засыпаешь под тиктаканье часов.

И летишь под этим небом грозовым –

как на бомбе с механизмом часовым.

Воспоминанье о костеле

именем святой Анны,

а может быть, как-то иначе.

Я шел туда ночью,

по полю,

по черной пахоте,

ночь была черной,

и можно было идти не иначе,

как перебирая рукою

невидимую нитку провода,

натянутого связистами, –

жесткий провод

скользил между пальцами и ладонью,

обдирая ее до крови.

В костеле

был наблюдательный пункт

наших артиллеристов.

Стоял полусумрак,

горели свечи,

и еще был какой-то свет,

и кто-то упорно и долго

играл одним пальцем

на старинном органе,

выжимая из него по капле

грустный какой-то мотивчик.

Начало артподготовки

было назначено на шесть ноль-ноль.

Постепенно светало,

и на стенах костела

оживали старинные фрески,

а в левом приделе,

у входа,

на черном огромном кресте

печально и кротко светились

глаза Иисуса

и проступали

темные пятна крови,

нарисованной густо на руках и ногах

в тех местах,

куда были вколочены