Юрий Давидович Левитанский - Время, бесстрашный художник…

Время, бесстрашный художник,

словно на белых страницах,

что-то все пишет и пишет

на человеческих лицах.

Грифелем водит по коже.

Перышком тоненьким – тоже.

Острой иглою гравера.

Точной рукою гримера…

Таинство света и тени.

Стрелы, круги и квадраты.

Ранние наши потери.

Поздние наши утраты.

Черточки нашего скотства.

Пятна родимые страха.

Бремя фамильного сходства

с богом и с горсточкой праха.

Скаредность наша и щедрость.

Суетность наша и тщетность.

Ханжество или гордыня.

Мужество и добродетель…

Вот человек разрисован

так, что ему уже больно.

Он уже просит:

– Довольно,

видишь, я весь разрисован!

Но его просьбы не слышит

правды взыскующий мастер.

Вот он отбросил фломастер,

тоненькой кисточкой пишет.

Взял уже перышко в руку –

пишет предсмертную муку.

Самый последний штришочек.

Малую черточку только…

Так нас от первого крика

и до последнего вздоха

пишет по-своему время

(эра, столетье, эпоха).

Пишет в условной манере

и как писали когда-то.

Как на квадратной фанере

пишется скорбная дата.

Отсветы. Отблески. Блики.

Пятна белил и гуаши.

Наши безгрешные лики.

Лица греховные наши…

Вот человек среди поля

пал, и глаза опустели.

Умер в домашней постели.

Выбыл из вечного боя.

Он уже в поле не воин.

Двинуть рукою не волен.

Больше не скажет:

– Довольно! –

Всё. Ему больше не больно.

Воспоминанье об оранжевых абажурах

В этом городе шел снег,

и светились оранжевые абажуры,

в каждом окне

по оранжевому абажуру.

Я ходил по улицам

и заглядывал в окна.

В этот город я вернулся с войны,

у меня было все впереди,

не было лишь квартиры,

комнаты,

угла,

крова.

Снова и снова

ходил я по улицам

и заглядывал в окна.

Под оранжевыми абажурами

люди пили свой чай

с послевоенным пайковым хлебом.

Оранжевые абажуры были моей мечтой,

символом

всей несправедливости мира,

в котором,

как мне казалось,

лишь у меня одного

не было никакого пристанища,

комнаты,

угла,

крова.

У меня было все впереди,

все впереди настолько,

что я не мог оценить размеров

своего богатства.

– Скажите, пожалуйста, –

спрашивал я, –

здесь не сдается угол? –

А в городе шел снег,

и светились оранжевые абажуры,

оранжевые тюльпаны

за тюлевой шторкой метели,

оранжевая кожура мандаринов

на новогоднем снегу.

Взаимосвязи

Слепому гневу солнечной короны

подвластны наши ливни и ветра.

А к ливню ломит кости у вороны,

и оттого орет она с утра.

Все бабочки, кузнечики и мухи,

гиена, антилопа или тур

испытывают дьявольские муки

от разницы дневных температур.

Но странно, что и мы,

цари природы,

творенья совершенные богов,

зависим от превратностей погоды

не меньше мух, жуков и пауков.

Что столбик атмосферного давленья

таранит наши мощные тела,

и действуют небесные явленья

на наши повседневные дела.

И мы следим

за сменою ненастий,

морозов, снегопадов и дождей

не меньше, чем за сменою династий,

парламентов, правительств и вождей.

Как странно знать,

что в некий день весенний

на части разрываются сердца

из-за каких-то слабых сотрясений,

случившихся в созвездии Стрельца.

Что я могу испытывать страданье

и жизнь моя мне кажется пуста

лишь оттого, что где-то в мирозданье

погасла безымянная звезда.

Что и моя когда-нибудь дорога

внезапно оборвется оттого,

что где-нибудь в созвездье Козерога

небесное распалось вещество.

«Музыка, свет неближний…»

Музыка, свет неближний,

дождь, на воде круги.

Музыка, третий лишний,

что же ты, ну, беги!

Выдохлась? Притомилась?

Хочешь не хочешь – пой?

Музыка, сделай милость,

очередь за тобой.

С каждою перебежкой –

дождь, на воде круги.

Музыка, ну, не мешкай,

музыка, ну, беги!

Не дожидаясь зова,

не выбирая дня,

круг обеги

и снова

встань впереди меня.

Да не сочтем за муку

этот,

из века в век,

по роковому кругу

завороженный бег.

Этот смиренный пафос

и молчаливый зов

перемещенья пауз,

звуков и голосов.

Это чередованье

флейты и бубенца.

Это очарованье

дудочки и