Олег Григорьевич Чухонцев - Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

говоря меж собой, нахохлясь как птицы,

выбившиеся из сил, упав с облаков

на полевое суденышко... но не это

странным мне показалось, не дом-приют

и не его обитатели, а то, что сам я,

кажется, был там, знаю его изнутри

до половиц, до черных латунных ручек,

вскриков и запахов хлорки, урины и

сквозняков, гуляющих коридором,

хлопающих дверьми: – Проходи, проходи...

О, то не гром расходится мостовыми,

это Кыё-Кыё в небесах летит

на оглушительной тачке своей, и слабый, белый

тянется инверсионный след за ним,

медленно растекаясь и багровея

знаками тайн...

Что он хотел сказать, думаю я, просыпаясь,

и на рассвете через полвека, путая сон и явь,

всматриваюсь и вижу стоящего человека

в мутной воде и вопрошающего опять:

что? кого? – но нет у пустоты ответа,

нет и всё! Ах ты катанье наше, мытье,

никуда от вас – Иордан, Флегетон и Лета

или Вохна у ног... не знаю... Кыё. Кыё.

2002

«А березова кукушечка зимой не куковат…»

* * *

А березова кукушечка зимой не куковат.

Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.

Ничего, опричь молитвы, и не помню, окромя:

Мати Божия, Заступнице в скорбех, помилуй мя.

В школу шел, вальки стучали на реке, и в лад валькам

я сапожками подкованными тукал по мосткам.

Инвалид на чем-то струнном тренькал-бренькал у реки,

все хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки,

потому что жизнь копейка, да и та коту под зад,

потому что с самолета пересел на самокат,

молодость ли виновата, мессершмит ли, медсанбат,

а березова кукушечка зимой не куковат.

По мосткам, по белым доскам в школу шел, а рядом шла

жизнь какая-никакая, и мать-мачеха цвела,

где чинили палисадник, где копали огород,

а киномеханик Гулин на бегу решал кроссворд,

а наставник музыкальный Тадэ, слывший силачом,

нес футляр, но не с баяном, как всегда, а с кирпичом,

и отнюдь не ради тела, а живого духа для,

чтоб дрожала атмосфера в опусе «Полет шмеля».

Участь! вот она – бок о бок жить и состояться тут.

Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут,

и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час...

Мати Божия, Заступнице, в скорбех помилуй нас.

2002

«Я из темной провинции странник…»

* * *

Я из темной провинции странник,

из холопского званья перехожий.

И куда мне, хожалому, податься?

А куда глаза глядят, восвояси.

Я хлебнул этой жизни непутевой,

отравил душу пойлом непотребным,

и давно бы махнул на все рукою,

каб не стыд перед Материю Божией.

Вот бреду, а Она-то все видит,

спотыкаюсь, а Она-то все знает,

и веревочке куда бы ни виться,

все кабак мне выходит да кутузка.

Ах, не этой земли я окаянной,

не из этой юдоли басурманской,

а из той я стороны палестинской,

из нечаемой страны херувимской.

Я худой был на земле богомолец,

скоморошьих перезвон колоколец

больше звонов я любил колокольных,

не молитвы сотворял, а погудки.

Есть на белой горе белый город,

окруженный раскаленными песками.

Есть в том городе храм золотоглавый,

а внутри прохладная пещера.

Я пойду туда, неслух, повиниться,

перед храмом в пыль-песок повалиться,

перед храмом, перед самым порогом:

не суди меня, Господь, судом строгим,

а суди, Господь, судом милосердым,

как разбойника прости и помилуй,

и порог я перейду Твово храма

и поставлю две свечи у пещеры.

2002

«Две старых сосны…»

* * *

Две старых сосны обнялись и скрипят,

вот-вот упадут.

И дождь их стегает, и гнет снегопад,

но жить – это труд.

Лесбийские сестры, почти без ветвей,

жилички высот.

Одна упадет и другая за ней,

но твердь не дает.

Я ночью не сплю, и они меж собой

о чем-то не спят.

Проснусь, а они уже наперебой –

ну как? – говорят.

Щади их, ненастье, храни их в жару

и стужу, Творец.

О, скоро и я напрямик разберу

их речь наконец.

2003

Еще элегия

неужели ты,

подумал я, выходя из трамвая 37-го на остановке,

там где только что был,

где зернистая от дождя мостовая еще дымилась,

от датировки воздержусь, а что до сезона

был месяц май,

неужели ты?

ты скользнула взглядом поверх сидящих и поймала мой,

и 37-ой трамвай дернув --">