Рюрик Ивнев , Велимир Хлебников , Бенедикт Константинович Лившиц , Давид Давидович Бурлюк , Василий Васильевич Каменский , Константин Аристархович Большаков , Тихон Васильевич Чурилин - Московские мастера

– Коран,

Я, как змея гремучая –

Твоя Мейран.

Ай, все пройдет,

Вое умрут.

С знойноголых ног

Сами спадут

Бирюза, изумруд.

Ай, ночь в синем разливная,

А в сердце ало вино,

Грудь моя спелая, дивная,

Я вся – раскрыта окно,

Ай, мой Гарем, мой Зарем,

Моя Персия.

Я не знаю стихов, которые бы были жгучее, желтее, с подлинной восточной грустью, чем эти. А разбойничьи, дикия, безшабашные поволжские песни? Русь, гусельная, буйная, разбойничья, вольная, – вся там. И разве не характерно, что в наше время, насквозь западное, насквозь измученное, не удивительно ли, что вдруг обращаются к Стеньке Разину, вдруг пишут о нем с тайным любованием?

«Великому народу русскому – Матерый Сын». В этом посвящении – объяснение всего. В. Каменский, как никто из современников, ярко продолжает своим творчеством настоящую черноземную полосу русской лирики. – А Разины русской лирики не перевелись еще, а гусельников видимо-невидимо. А если и умер один – Степан Тимофеевич, то и случилось это «от нечаянно».

Сам. Вермель.

В. В. Маяковский. Облако в штанах. Тетраптих. Ц. 1 р. Птрг. 1915.

«Эй, вы!

Небо!

Снимите шляпу!

Я иду!»

Идет поэт, «красивый, двадцатидвухлетний». В груди его пламя. Не спасете, пожарные. Поэт «прекрасно болен» и нет ему спасенья: сгорит. Но сгорев, явит нам страшный лик свой. Куда ж идет он:

«Улица корчится безъязыкая

ей нечем кричать и разговаривать».

«Хочешь такого?» Страшен гигант, «невероятно себя нарядивший», с солнцем – моноклем в глазу, зовущий: «Мама!»

«Хочешь такого?»

Не хотят. Им ли понять? Им ли увидеть «самое страшное»: лицо его, когда он «абсолютно спокоен?» Пусть зовет поэт, пусть кричит: «Я иду!»

«Глухо.

Вселенная спит положив на лапу

с клещами звезд громадное ухо».

Горящим сердцем, зажигающим такие молнии, любуемся мы!

Г. В.

Сам. Вермель. Танки. Лирика. Изд. Студии. Ц. 60 к. С. 92.

Сердце – театрик.

А ты примадонна. Грим

Мой печален. Я

Играю в любовь. Ах, нет –

Ты не любишь. Я – умер.

Эта изысканная горсть нежнейших слов Поэзии звучально брошена восходящим поэтом. Сам. Вермель в его первой книжке «Танки».

Танки – форма японской поэзии – изумительно верно и тонко найдена Сам. Вермель (так!) для выявления своих поэтических замыслов, так истинно похожих на изящные повороты маленьких смугложелтых гейш, легких и шумных от шелка, избалованных тончайшими духами лотоса, удивительными прическами и переливнояркими нарядами для вечноутренних радостей послеустальной любви.

У колодца твой

Кувшин еще не полон.

Позови меня,

Когда плечу так больно

Будет, – что не донести.

Призывно чарующая поэтическая эротика стихов Сам. Вермель своей изысканной краткостью, своей гротескной театральностью, своей возбуждающей конкретностью, своей восточной женственностью дает нам то тончайшее наслаждение прикосновения, которое и манит и останавливает нас каждый раз, когда мы – юноши – подходим стройно к стройным девушкам, или девушки, когда чуть прикасаются к нам.

Складкам льстиво

Сбежали одежды. Как

Стыдно лицу и

Рукам. Не надо краснеть,

Все равно – ты невеста.

В этой грани священного трепета от прикосновений (почти) друга к подруге, в этой незамолчно-мучительной тайне половой тоски, в этих «прикосновенных» идеях эротического опьянения, отраженного в своей неответности в стихах, – и есть та чудесная ценность смуглокожей поэзии Сам. Вермель, та яркоцветная переливность, которую мы чуем в японских шелках и знаем в пышном разнообразии хризантем.

И если японские танки – есть поэтическое отражения, навеянные излюбленными цветами – хризантемами, то русские танки Сам. Вермель радуют нас своей хрустальной лирикой поэтического эротизма вылившегося в эту изысканную форму поэзии.

Василий Каменский.

Тихон Чурилин. Весна после смерти. Стихи, изд. «Альциона». М. 1915. Ц. 3 р. С. 93.

…Побрили Кикапу в последний раз.

Помыли Кикапу в последний раз.

Быть поэтом страшно и страшно потому, что не быть им, раз родившись, поэт не может. И страх пропадает или увеличивается вместе с первой книгой поэта. «Весна после смерти принесла» – принесла Тихону Чурилину и нам (за него) радость – ему не страшно больше за то, что он поэт. Приятно, что в книге его больше лиризма, чем лирики. Приятно, что он еще не совершенен, приятно, что в «Весне» им не позабылась --">