Рюрик Рок - Сорок Сороков

токе ночи,

плод стиха живою кровью исхлестать.

24. всеми листьями засохших дней устал дороги,

красными, тяжелыми угаром страстных лун,

желтыми, их догорают ворохи

и по ветру кутают заката мутный луч;

25. воздух этих глаз не может быть спокойней,

золотом гудит легчайших руд, –

это осень, понимаю, бьется в череп комнате,

пламенем, рек лиственных, течет по ветру.

26. Разве есть предел осенней тяжести? –

Вот слова повисли, и стихи и глаза,

мы можем только ждать, когда начнет шутить

зимы серебряная роса;

27. переплетаются дожди недомолвок и упреков,

крови струйки, серые, шагают мерно в висках,

а ветер, старый каторжник, с цепями дождей на руках,

в глазах и воздухе напрасно золото старается сыскать.

28. Однажды утром, легчайшим утром в году,

нежданно, вдруг – в зрачках льденая пелена:

созвездья инея вещают ясную погоду –

созвездьям инея вещать зимой повелено.

29. Вот уж снега, снега разлуки,

немая девушка-зима,

приходит Рюрика Рока

метелицей стиха занимать.

30. В норке зимней комнаты так холодно,

и в снегу страниц спокоен холод строк,

только – в стеклянной ладошке окна

пара морозных роз;

31. Разве морозы прощают? –

В гробе снега обиде теплей,

и когда брызнет зеленью март в снегов стаю,

она воскреснет на теплой земле.

33. Греть пока комочки рук, сухие, у стиха, –

снежинками строк ничего замести нельзя:

саночки кресел, мысль-лихач

мчит и не хочет сдержать.

34. Но берегу, как девушка невинность,

зодияки букв и мыслей в снегу,

и разве в том моя вина,

что грусти паутинка, инеем, у губ.

35. Хороши мне, хороши снежные просторы,

под их веками зрачки – мерцающие всходы;

будто колокольчик, друз знакомый, старый,

меня ведет сквозь мертвое время года.

36. Может быть – это только снится,

может быть просто так, –

перелетные птицы

не могут к земле пристать.

37. Как я сурово верил,

как сокровенно знал,

что все потери

вернутся назад,

38. как перелетные птицы,

как в теплом ознобе март, –

раскрываются почки-пальцы,

чтобы вновь положил в них смерть,

39. дрожат ресниц лепестки,

над цветком зрачка (я имени ему не знаю),

и пчелки моих зрачков, отставя под веками скит,

кружат теплыми снами;

40. мои кровяные шарики

чирикают у луж,

как упругие овчарки

бегут на словесный луг;

41. распускаюсь зарницею мака,

чтобы положить его на губы чьи-то,

я на яблони снежным знаком,

чтоб на зубы снег положить.

42. Где же обида? Ее нет.

Она отцвела, как снег.

И в овраге морщинами снега

только ручейку рыдать.

43. Нависаю волною неба,

чтобы бросить ее в глаза,

бросаюсь, что пышный невод,

в звездные леса;

44. кричу, и меня уносит

майским упасть, дождем, –

травам, под смуглые ноги,

пальцами зарниц ожженным.

45. Но грозы чаще,

воздух гуще,

и зреет смуглое счастье

в шелесте лиственной грусти.

46. Дальше – не учесть такого лета, не вспомнить, –

только золота пар, прогревающий, легкий,

только в теле, серебрянной домне,

как звезды, несутся шариков лодки.

47. Мое дыханье сверху давит,

могила тела пуста,

под ресниц, косые, ставни

проростает вскрыльи куст.

48. Ни любви, певучее бремя,

ни тоски хмельной разгул –

взлета небесного спокойная дрема

где-то на воле, где-то в мозгу.

49. На челюсти коврика простерт –

я живой его язык,

и словно меня дергает,

лелеет и язвит:

50. «Вместо сердца – огненный куст,

вместо глаз – два крыла,

в них – растеньи, тварей, душ

звон, любовь, крик;

51. слух твой, что воздух –

в нем рождаются утром, замирают в ночь,

виси в покое гроздью,

гляди в зрачка окно.

52. Покачнулись звезды в золотистом инее,

пробил и раздался посвященья час:

Рюрик, Рюрик, отныне –

никогда не будешь молчать».

Август 1921 – 30 августа 1922.

--">