Рюрик Рок - Сорок Сороков

любил,

как странно –

и на мне Саваноролы бешенства

ошейник,

под мозга куполом, безумных, боль

удил.

17. А строчек сорок-сороков

златые поднимают руки,

из-за заломленных ночей

ладонями дневными –

далеко,

шумят молитвенные реки.

18. В последний раз слов крестный ход

под кров

твоих ресниц, что темен и убог –

я молнией звонов лик твой

мертвенный затмил,

в последний раз:

будь проклята моя бессмертная любовь.

Аминь.

Февраль-апрель 1921 г.

Фармазоны

Брату Борису.

1. Взошел. Зрачки твои ширятся,

сквозь перья мрака ладоньями стен глядят,

на них царапиной – твой инициал,

в белке окна зрачок луны льдян;

2. темный стол спину гнет, свечей вознося лен

пред горбатым, как стол, стариком,

взор которого озером льнет

и течет из суглинка икон.

3. Я ступаю. Двери и память вспорхнули,

взвились в снежных листьях стыть,

закачать колыбели, преодоленных улиц,

чтоб вернуться, как первый стыд.

4. Я не помню. Не вижу. В нависшем ресницами мраке

набухшие вены слов шумят перед кем?

Кому горит созвездьями нервов: «Братья,

это он бескровными пальцами зорь написал Requiem».

5. Великоречиво склонил главы суму –

«Это я, это я красил губы венчиком лжи,

как ваш Черный велел, пролил строк сулему,

чтобы стигмы глаз ваших могли гореть и жить».

6. Не увидал, но угадал: где стола мохнатый халат,

не страницы седые – рук березовая кора

и ложа пальцами взоров звонит в зрачков моих колокола,

Гроссмейстер пробивает циркулем

разбросанные карты, в спинки

Гроссмейстер пробивает мои года.

7. Вправо – головы повязка,

влево – ног счет, –

ваш взор, Старик, полыхающий ястреб,

он, в бронзе виска, синюю свечу вены жжет –

жжет и сожжет.

8. Сгустки карт сданы, сданы, сданы –

я за ладонь, ладонь стола,

линьи козырей, хиромант, читать стану,

покуда из зрачков не вынесли ламп.

9. Кто этот партнер? Партнер отчего? Отчего весел?

Трефы – глаза. Сердце – красный туз, –

«Ah, Nietsche mein lieber Herr Professor –

здравствуй».

10. Где это карт, где это карт полосатый пиджак?

В бронзе виска, в бронзе виска, лелеемой легким ознобом утра,

«Кон не взят, кон не взят» –

так говорил Заратустра.

11. Баюшки-бай, баюшки бай,

зыбку души укачай,

чай волосиков зря пролила, спать

посвещения не хочет час.

12. Ты устал, ты устал, бумажненький Христосик

на кресте висеть,

мы тебя туда положим, в облачные доски,

стружки их в глазах наших – здесь.

13. Баюшки-бай, баюшки бай,

зыбку качай –

все, что в пульсах течет – кстати, –

понимаю, понимаю:

Вы все выголовили, Председатель.

14. Понимаю, понимаю: на щите зрачка твой вензель,

щит не отразит тоску,

не с такой тоской струны вен жег

стеблями огня – Ян Гус.

15. Не с такою вино, тягучее и тяжкое – тленья,

черным телом пьянит, заглохший, тела сад;

не с такою серую птицу сюртука, на св. Елене,

Наполеон кусал.

16. И еще: не уберечь осенью глаз твоих, –

всем ветрам в поле, всем богомольцам – отдам,

глаз полыхающие листья сожмут ладони снега ласковые

и прозвучит метелицы торжественная ода.

17. Пусть всякая тоска веригами нависнет,

но лишь не этой величавый гнет.

пусть руки обронят кровяное вишенье,

пусть боль сломает бровь, а губы гнет бессильный гнев, –

18. пусть пламена ветров любовь, как лист, уносят,

пусть лучше сладострастное вино безудержного тленья,

чем мировая осень

в час посвященья.

19. Вот тучной тучи всадник горы поднял на дыбы,

уж не шары зрачков в круговороте земли,

открыл огонь глаза, а ветер губы,

я встал и – повесть внемлю.

20. Есть у повести,

будто у дождя одно начало,

а конца не будет, и нет, –

может быть это иней отчаяния,

иль искусства искусственный снег, –

21. только сентябревским ветром от зрачков пахнуло, –

кружи меня, кружи, стихов метельная невзгода,

за то, что проходил под утро

четыре времени года:

22. Все сады стихов созрели в медной силе,

все плоды ты сорвала ветрами рук,

и плоды, что день горят, в зрачков твоих корзине,

легкий и ненужный груз;

23. научил как собирать колосья пенных строчек,

в подол белый хрупкого листа,

как пером луны в чернильном --">